Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

И что теперь делать? Нашего парня за такие шалости выпороли бы перед общиной да заставили бы выплатить вину деньгами или мехами. А свея железного поди заставь! Хотя хорошо, если бы заплатил честью. Свеи богатые, много можно просить. С третьей стороны смотреть, от девки не убудет, конечно. Опять же, вдруг она дитя понесет от свея, роду — прибыток, хорошая кровь войдет в род, отчаянная, будет кому дальше биться с оличами, витичами и косинами.

Но поторговаться все-таки надо, приговорили старейшины, вдруг заплатят за обиду? Только кому, отчаянному, идти торговаться со свирепыми свеями? Опять думай…

Пока старейшины думали, боги все рассудили по-своему. Лихой Кутря перерезал Бьерну горло на берегу, как свинье перед зимними холодами.

Конечно, узнав об этом, старейшины сгоряча решили Кутрю выпороть за своеволие. Либо свеям отдать, если спросят, пусть по-своему его наказывают. Но, обратно сказать, за что пороть? Каждый родич может принять на себя родовую обиду и отомстить за нее по своему разумению, испокон веков так повелось. Об этом на толковище напомнил Злат, который неожиданно выступил в защиту Кутри. Другие мужики, кто побойчее, поддержали силача. А я понял, не Кутрю защищал Злат. Просто обрадовался его мести. Понял, свей этого так не оставят и, значит, быть сече. Ну не терпелось ему пощупать богатство свеев. Многим уже не терпелось, все знали, свей после похода, их ладьи до бортов полны разным добром…

Старейшины послушали их, подумали еще, Кутрю пороть не стали, а снова приготовились торговаться. По-другому теперь, себе в убыток уже. Кровь — не вода в реке, дорогого стоит. Платить придется всем родом. Ладно, решили, заплатим, запасы есть в закромах, боги не обижают род. Им обида была, нам обида, как-нибудь сторгуемся миром.

Но опять получилось не по задуманному. Кто может знать волю богов?

Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как было. Как хоронили свеи своего дружинника Бьерна. Я смог это увидеть. Смог ужом подползти поближе, не колыхнув травы, не шевельнув ветки. Не заметили меня свей.

С тех пор как зарезал Бьерна, я все время наблюдал за свеями. Дозором кружил вокруг крепости. Старейшины думали, что смогут откупиться от крови серебром или мехом. Не смогут, я-то знал свеев! Говорил я старейшинам, несколько раз говорил, на крик кричал. Теперь нам всем, говорил, нужно настороже быть, во всех селениях дозоры выставить. Свей своей крови никому не прощают, тем сильны. А те только зудели как мухи: откупимся, мол, откупимся, поторгуемся еще, глядишь, много и не возьмут. Не выдадут боги, заступятся. Третьего дня только упитанного борова на капище сволокли, волхв Олесь сказал, приняли боги борова. Что еще нужно? А если, мол, кто из молодых да сопливых возьмется учить убеленных сединами стариков, то пусть запасает впрок коровье масло — мазать насечки от березовых прутьев на заднице. А то, толковали, тебя еще за свея не выпороли, а ты, мол, уже на новый наказ нарываешься…

Поди поговори с ними…

Тело Бьерна свей нашли на берегу и перенесли в крепость. Загудели, как свирепые лесные пчелы, когда в их дупло сунет лапу медведь, охочий до меда.

Потом затихли. Весь белый день мастерили для воина погребальную ладью. Пилили бревна на доски, выгибали их, сколачивали по-своему. Быстро работали. Хоть свеи и воины, но искусны во всяких ремеслах, это у них за особую честь почитается — знать ремесло.

Маленькая получилась ладья, меньше наших челнов. Но похожая на большие, с двумя носами и парусом-лоскутом на приставной мачте. В ладью наложили сухого хвороста и охапки дров.

Вечером, когда стало темнеть, все свей вышли из крепости провожать родича в последний поход. С оружием вышли, с копьями, со щитами за спиной. Каждый из воинов нес в руке смоляной факел. Светло стало на берегу Иленя, почти как днем. Я все хорошо рассмотрел.

Мертвого Бьерна уложили на маленькую ладью. Сложили туда же его оружие, еды ему положили, пива жбан. Понятное дело, он отправится в свой Асгард по реке, но жажда — не костер, водой не потушишь.

Хорошо снарядили. Положили ему огниво, трут, топор, пилу, молоток с гвоздями, лопату. Кто знает, что понадобится в последней дороге?

Привели на берег одну из рабынь со связанными руками. Вдруг воин по дороге в Асгард захочет женщину?

Та шла покорно, тихо, как корова под нож, только всхлипывала негромко. Я вот всегда думал, почему коровы идут под нож тихо, а свиньи, например, визжат, упираются. Выходит, свиньи умнее? Чувствуют смерть? Понятно, это только люди не умирают, уходят духами к древним родичам. А свинья, например, куда уходит? Где ее свиные духи живут? Некуда ей уходить, получается. Сожрут ее, и косточки сгниют в Сырой Матери. Обидно ей, конечно, умирать до конца…

Рабыню конунг Рагнар сам убил. Одним легким, почти незаметным движением топорища огромной секиры проломил ей висок. Та как стояла, так и упала былинкой скошенной. Великий воин — морской конунг свеев, руки у него как из железа…

Свей подхватили тело рабыни, положили рядом с Бьерном. Подожгли погребальную ладью факелами. Хорошо занялось сухое дерево, жарко.

Зайдя в воду по грудь, свеи шестами вытолкали ладью на стремнину. Подхватила Илень-река погребальный костер своим течением, понесла вдаль.

Ушел воин Бьерн. Только огненный глаз его еще долго виднелся вдали, на реке. Потом пропал на излучине. Уплыл, словно закрылся веком.

Скальд-мальчишка Домар высоким девичьим голосом запел ему вслед прощальную песню. Рассказывал скальд, как повезло Бьерну, что умер воин в походе, не дома на теплом меху сгнил в старческой немощи. А значит, слава ему! Значит, Один уже ждет его в своей рати эйнхериев — воинов, павших в бою, что вечно сражаются между собой, умирают храбро и опять оживают перед вечерним пиром. Пока рог Хеймдалля не призовет храбрецов на последнюю битву со злобной ратью чудовищ и великанов, вырвавшихся из Утгарда, темного мира, лежащего за пределами всего. Пусть поторопится, мол, Бьерн, пусть долго не возится по дороге с рабыней, Один не любит ждать.

Пусть поторопится, согласился я про себя. Туда ему и дорога — к своим мертвым, которые даже после смерти не знают покоя от звона мечей.

Я все равно помнил про Сельгу…

Казалось бы, что мне с того?

Сельга…

Сельга, Сельга, Сельга!

Вот имя! Как песня, звучащая над рекой по весне!

Откуда только имя такое красивое?

Сельга! Может, она не женщина, может, сама Зарница, прекрасная богиня утренней зари? Сошла на землю побудет среди людей, посмотрит, кто как живет, и обратно в Правь улетит?