Николай Дмитриев - Желтый саквояж

— Говори, пся крев, где саквояж?.. Считаю до трёх… Раз…

Зенек повёл дулом пистолета и вдруг, получив страшный удар по затылку, рухнул на землю. Едва придя в себя, поручик поднял голову и со страхом увидел, что Дмитро, который только что испуганно жался в угол, схватил вилы и, взвыв:

— Запорю!.. — бросился на него.

Поручик рванулся в сторону, но кто-то невидимый от дверей кинулся на Дмитра и, вырвав у парня вилы, заорал:

— Та вы тут що, подурели?!

И тогда враз обмякший Дмитро жалко залопотал:

— Та чого ты, Остап?.. Чого?.. Бачишь, он меня убить хотел. Саквояжа якогось ему давай. А де той саквояж брать, когда той литак наче смолоскип палав?[51]

Ничего не слушая, крепкий парень, которого Дмитро назвал Остапом, откинул ногой подальше валявшийся на земле ВИС и обратился к продолжавшему полулежать Зенеку:

— Вставайте, пане…

А Дмитро, поняв, что теперь-то ему больше ничего не угрожает, тоже подал голос:

— От и робы людям добре. Я им письмо, а он люфою в облыччя[52]… — Дмитро обиженно шмыгнул носом и, видя, что Остап ставит вилы на место, спросил: — А ты откуда взялся?

— Вчера вечером вернулся и тебя проведать зашёл, — Остап замолчал и, увидев, что поручик наконец поднялся, жёстко взял Зенека за локоть. — Идёмте, пане, я провожу вас, бо тут, я гадаю[53], вам робыты нечего.

Хорошо понимая, что парубок прав, Зенек молча подчинился. Они вместе, как добрые друзья, прошли сельской улицей, и только миновав крайние хаты, Остап спросил:

— Пане, а через что у вас бийка[54] вышла?

— Самолёт наш упал. А Дмитро ваш рядом был. Письмо взял, а саквояжа, который я сам в кабину клал, вроде как нет, — поигрывая желваками, процедил Зенек.

— А в саквояже-то что? Наверно, что-то важное было? — миролюбиво поинтересовался Остап.

Зенек, и сам этого не зная, наобум ляпнул:

— Бумаги…

— Э-э-э, бумаги моему брату ни к чему, — откровенно рассмеявшись, махнул рукой Остап.

Зенек глянул на Остапа и, уяснив, что говорить больше не о чем, сжав зубы, зашагал по дороге…

Дмитро и Остап вместе с другими селянами шли на майдан, куда, как им сказали, приехали люди из города. Что касалось недавней стычки с поляком, требовавшим возвратить какой-то саквояж, то Остап, расспросив Дмитра, пришёл к выводу, что дело выеденного яйца не стоит, а отобранный у поляка офицерский ВИС забрал себе и на всякий случай припрятал.

Сейчас, вышагивая рядом с братом, Остап вполуха слушал уже в который раз повторенный рассказ о первых днях появления в селе красноармейцев. Видимо, на Дмитра это произвело неизгладимое впечатление, и он, для большей убедительности на ходу хватая брата за рукав, говорил:

— Розумиешь, солдаты приезжали, машинами, на гармошках играли, песни пели, танцы булы, весело так…

Догадавшись, что Дмитро и сейчас ожидает нечто подобное, Остап покосился на брата:

— Весело, говоришь?.. А про колхоз и райскую жизнь разговор уже был?

— Ни, не було, — замотал головой Дмитро. — А от земли каждому нарезать обещали.

— Они нарежут, держи карман… Обицянка цяцянка, дурневи радисть[55]. — Остап выругался.

— Ну чого ты так? Чого? — сразу встрепенулся Дмитро и убеждённо заговорил: — Так, я всегда хотел землю иметь!.. И хиба я один? Все хотят!.. И щоб ты там не казав, я верю, дадуть нам бильшовики землю, дадуть!

— Что, тебе так комунию с головы и не выбили? — хмыкнул Остап. — Як був дурень, так и е…

— Ну, нехай дурень, — обиделся Дмитро. — Может, тогда так було, а теперь иначе. Принайми[56], и от панов избавились, и немцев нема. А что до того, что ты мне втолковывал, может, и правда Украина теперь едина и вильна будет…

— Что едина, то правильно, — отозвался Остап и жёстко добавил: — Запомни, брате, никогда москали не дадут воли…

Дмитро хотел было возразить, но они уже пришли на майдан, к которому со всех сторон спешили такие же припозднившиеся. Сельский сход собрался рядом с подворьем сбежавшего солтыса[57]. В его добротном доме под бляхой[58] теперь разместилась управа, и над входом трепыхался большой, уже слегка выцветший красный флаг.

На крыльце, поглядывая на собирающуюся толпу, топтались трое: приехавшие стоявшей тут же у дома легковушкой здоровяк-штатский и затянутый в ремни военный с болтающимся на боку «маузером» искоса поглядывали по сторонам, а рядом с ними жался новоявленный местный активист, бывший сельский ненза[59] Гараська Брыль.

Дождавшись, когда толпа перед крыльцом стала достаточно плотной, штатский решительно шагнул к краю крыльца, поднял над головой кулак и зычно объявил:

— Товарищи! Красная армия освободила вас от гнёта куркулей, помещиков и польской шляхты! Теперь мы с вами должны строить новую жизнь, потому как наша цель — социализм!

Непонятное слово насторожило селян. Они представляли себе новую жизнь по старинке. С реманентом[60], худобой[61], запасами жита и потому кто-то из особо нетерпеливых, не выдержав, крикнул:

— А землю дадите?

— Дадим. Обязательно дадим. Бесплатно! — громко, под общий одобрительный гул заявил штатский и добавил: — Больше того. В районе решено создать МТС!

— А это что за цабе?[62] — недоумённо загалдели селяне, и штатский тут же пояснил:

— Это, товарищи, машинно-тракторная станция. Мы будем пахать землю тракторами, а это, знаете ли!..

Штатский как бы в подтверждение своих слов восторженно затряс обеими руками, а Остап всё время скептически слушавший оратора, ехидно кинул:

— Так мени сдаётся, на наши поля трактор не влезет! Или земли много будет?

Штатский покрутил головой и, высмотрев Остапа, обратился уже прямо к нему:

— А вы кто, товарищ?

— Я?.. Студент политехники!

— Замечательно, — штатский широко улыбнулся. — Значит, вы знаете: социализм — это колхоз!

Оратор пустился в объяснения, и добросовестно пытавшийся понять, о чём речь, Остап прослушал, как военный, наклонившись к штатскому, негромко сказал:

— Куркульский выкормыш. Изымем, — и с недобрым прищуром глянул на бывшего студента…

Кинотеатр «Солейль», расположенный прямо на главной улице города Ягеллонской, был популярен, и потому ближе к вечеру у кассы всегда толпился народ. Сегодня же, чуть в стороне от этой очереди, под яркой афишей, сообщавшей о начале демонстрации советского фильма «Весёлые ребята», стоял человек в макинтоше с поднятым воротником и просматривал газету, сложенную так, что можно было читать только одну полосу.