Виктор Смирнов - Милосердие палача

Старцев чрезвычайно обрадовался и засуетился. Он снимал и снова надевал на нос пенсне. Профессор ожидал Кольцова уже два дня.

– Ну я понимаю, понимаю, – приговаривал он. – Сразу окунулся в дела… Но все же на минуточку надо было заглянуть к старику. Как же так, как же так…

Старцев тут же водрузил на стол закутанную в старый шерстяной шарф кастрюльку с фирменной кашей, поставил пыхтящий чайник. Судя по тому, что у него оказалась в запасе целая буханка, то и на пайке он тоже экономил, ожидая гостя.

– Хорошо! Вот ведь хорошо, что сегодня зашел, – сказал Иван Платонович, кладя в заварочный чайник мелко нарезанную сушеную морковку и всякие мерефские травки. – А то могли и вовсе не свидеться.

– Это почему же? – удивился Кольцов.

– Да так… С ценностями я уже разобрался, описал, и теперь отправляют меня вместе со всем добром в Москву. Там Государственное хранилище организуют, Гохран… Попал я, Паша, в виднейшие специалисты, старый дурень. Необходим-с, говорят. Вот так. Завтра и выезжаем.

– Вот незадача. – Кольцов раздосадованно стукнул рукой по столу, отчего крышка чайника негодующе подпрыгнула. – Да ведь я сегодня совершенно случайно забежал. Так вышло, что у меня от силы минут двадцать.

– Двадцать? – охнул старик. – А я-то подумал: вот уж мы до полуночи посидим, повспоминаем. В теплушке не довелось побеседовать с глазу на глаз… в Харькове, думал… времени море…

– А я до сих пор все никак не могу осознать, что вы – живы-здоровы. С тех пор как Юра сказал…

Они обнялись и простояли так, словно убеждаясь в реальном существовании друг друга.

– Это мы встречаемся или прощаемся? – спросил Старцев, по-детски шмыгая носом. – Вот ведь чудеса какие на третьем году революции…

А потом они молча и сосредоточенно расправились с пшенной кашей, выпили, обжигаясь, по чашке пахучего «мерефского» чая. Побеседовать им надо было о столь многом, что нечего было даже и начинать. Ни к чему. Живы – вот и вся соль.

Ивану Платоновичу хотелось поговорить о Наташе – ведь все же Кольцов хоть и недолго, но видел ее. Ему очень хотелось, чтобы Павел проявил к этой теме особый интерес. Кольцов же как-то неловко, словно бы невзначай, спросил:

– Да! Я тут как-то вашу соседку встречал. Лена, кажется. Она-то мне как раз и сообщила, что вы в отъезде… Как она?

Иван Платонович пристально взглянул на Павла сквозь слегка запотевшие от чая стеклышки пенсне. Вздохнул. Уж больно наигранно безразличным был тон у Павла.

– Она уехала, – сказал Иван Платонович. – Домишко-то ее совсем разваливается. Куда – не знаю. У нее и тут родственники есть. И где-то под Полтавой. Там-то сытнее. Очень милая женщина.

Кольцов промолчал.

«Что, и тебя одиночество гложет? – хотел спросить Иван Платонович. – Оно такое, одиночество, хоть ты завали себя делами, а оно живет внутри этих дел, как древоточец. И гложет, и сверлит. Уж я-то знаю. Хотя с возрастом его переносить легче. Образуется привычка. Даже привычка беседовать самому с собой. И постепенно становится страшновато ошибиться в поисках спутницы. Вдруг получишь рядом на все годы чужого человека? Мне легче, Паша! Я все это понимаю и остерегаюсь. А вот в твои годы…»

Но ничего этого не сказал Иван Платонович. Не было времени на такие беседы. Он извлек из кармана свои большие, тяжелые серебряные часы, которые получил как награду еще в те времена, когда работал археологом и преподавал в Харькове и Симферополе.

– Все, Паша! Истекли наши с тобой двадцать минут. Иди! Я же понимаю…

Старик протянул Павлу связку ключей:

– Прошу тебя, Павел, забудь ты свой «Бристоль», это холодное казенное пристанище. Живи здесь. И тебе будет хорошо, и мне спокойнее.

Прощаясь, они обнялись и троекратно по-русски расцеловались. Никто из них и предположить не мог, что жизнь вскоре сделает крутой зигзаг, и следующая их встреча состоится через не такое уж долгое время – и где? – в одной известной европейской столице…

Въезд в Харьков по Волчанскому шляху был самый что ни на есть деревенский – пыльная широченная улица, кое-где поросшая муравой, хатки под соломенными крышами, а местами, у богатеев, и под жестью, крашенной кирпичным цветом, сады, тополя, наливающиеся головки подсолнухов и тянущиеся кверху увешанные бутонами сильные стебли мальв.

Посреди этой предместной улицы – выгон с небольшим ставком, где пасутся на привязи телята, гуляют козы и гуси, где у поросшего осокой ставка устроен для живности водопой, куда ведут через траву истоптанные копытами тропинки.

Утро было росным. Пыль от шляха еще не поднялась, солнце только надрезало своим не ярким красным краем небольшие рассветные светлые тучки. Задудел пастушечий рожок, и тут же в полном соответствии с этим празднеством лета раздались звуки троистой музыки, какая-то нестройная песня, перестук копыт – в город на четырех тачанках въезжала деревенская свадьба.

На первой тачанке стоял, покачиваясь, с «коругвой» в руке, здоровенный парубок и оглядывал все вокруг своими вовсе не пьяными прищуренными глазами. Рядом с ним сидел плотный, квадратный, борцовского вида мужик с рушником через плечо, держа на коленях ополовиненную четверть с самогонкой. Во второй тачанке находилась невеста, смуглая, бровастая, видно, весьма немалого роста, и опиралась на плечи своих подруг загорелыми жилистыми руками. На длинной крепкой шее позванивали мониста.

Люди выглядывали из-за плетней, привороженные музыкой. Посматривая на невесту и жениха, оценивали: парень, видно, был из богатых, уж больно неказисто выглядел для такой пышной свадьбы.

И что за народ! Кругом горе да стрельба, а они гуляют! Но и то понять можно: во все времена люди женятся, во все времена рождаются дети. Было бы по-другому – давно бы вымер людской род.

Как только свадебный поезд выехал на выгон со ставком, из-за вербы на краю шляха вышли трое, – видать, патрульные. Двое с винтовками, а третий, командир, с наганом. Так они и встретились почти посредине выгона.

Музыка примолкла, а мужичок с фигурой борца – староста свадьбы – соскочил на землю, с трудом удерживая четверть.

– Прошу товарищей не погнушаться нашим угощением, отведать… А документы все имеются, жених у нас в отпуску по такому случаю, сам он из ваших будет, из вохровцев. А невесту нашу, такую красуню, отдаем за Красну армию, прямо беда…

Поток слов старосты свадьбы был прерван ревом моторов: из переулков сзади и впереди поезда, замыкая все пространство улицы, выползли два двухбашенных броневика-«путиловца». Медленно поводя стволами четырех пулеметов, они приблизились к свадебному поезду. За бронемашинами шли красноармейцы, по взводу за каждой.