Нина Соротокина - Закон парности

— Отравить государыню…

— О!

Поняла, сразу все поняла, и с лица сбежала краска, и глаза стали холодными и настороженными, но тон беседы тут же изменился. Ей ли не знать, что князю Оленеву можно верить всегда и во всем.

— Но это ужасно, ужасно. — Вы понимаете, как это ужасно?

— Успокойтесь, ваше высочество. Об этом никто никогда не узнает. Через три дня Анна оставит пределы России.

— Это единственный выход, — выдохнула Екатерина, а безжалостный взгляд сказал: «А надежнее бы — убить!»

— И еще я вынужден предупредить ваше высочество об ее отношениях с графом Александром Ивановичем Шуваловым.

— Доносы? Она была его доносительницей? — Екатерина даже несветски приоткрыла рот, так была удивлена.

— Думаю, что да.

— И Шувалов знал, что она отравительница?! — слова ее снизились до шепота, в них звучал не столько ужас, сколько всепоглощающий интерес.

— Думаю, нет…

— Ах, князь, принесите воды. Жарко, сил нет! Когда Никита раздобыл стакан ледяной кипяченой воды и принес ее на подносе, Екатерина уже пришла в себя. Она сделала глоток, потом опустила пальцы в воду, смочила виски.

— Примите слова благодарности, князь. Ваша служба так верна и так неприметна. Вы появляетесь всегда вовремя. Я никогда этого не забуду, и если мне когда-нибудь представится возможность — отблагодарю, — она усмехнулась, — …по-царски! А теперь скажите, чем кончилась та романтическая история, из-за которой вы поехали в Кенигсберг?

— Я женился, ваше высочество.

«На этой очкастой худышке, на этой бледной, юной и невзрачной?» — хотелось воскликнуть Екатерине, но она не произнесла этих слов, только горло ее завибрировало, как у надрывно поющей птицы.

— И счастливы? Вижу, вижу… Я вам завидую, князь. Мне меньше повезло с браком.

На следующий день, обсуждая с гофмаршалом мелкие, текущие дела своего двора, Екатерина сказала как бы между прочим:

— Да, граф, забыла вам сказать, я прогнала свою камеристку. Да, да, я говорю об Анне Фросс. Вообразите, она оказалась воровкой. Может быть, это просто болезнь, но ее страсть к золотым побрякушкам выходит за рамки обычной для женщины любви к украшениям.

Удивительно, как прозорливы иной раз бывают великие люди. Екатерина выбрала первую, подвернувшуюся под руку версию, и она оказалась правдой.

Александр Иванович покраснел, задергал щекой, целый букет переживаний отразился на лице его, но дворцовая выучка взяла верх.

— И правильно сделали, ваше высочество. Не смею спорить. Эту куртизану и партизану давно надо было изъять. Она не заслуживала вашего доверия, — сказал он с сановитой неторопливостью.

И опять-таки был прав.

Повествование наше стремительно близится к концу: и об этих рассказала, и эти как-то устроились. Никак не может разрешиться только дело пастора Тесина, что по-прежнему сидит в Петропавловской крепости и ждет, когда же возникнут те обстоятельства, которые переменят его судьбу.

В своих мемуарах, которые уже убеленный сединами Тесин оставил своему потомству, он писал: «Кто был свидетелем Цорндорфского сражения и его последствий, тот не поверит толкам, посеянным злонамеренными людьми, а потом доверчиво повторенным писаками». И еще: «…клевета — явление обычное в среде людей, где страсти составляют главную пружину действий. Говорят, фельдмаршал Фермор жаловался в Петербурге на русского генерала, который не подал ему условленной помощи. Мать генерала пользовалась большим доверием государыни Елизаветы».

Уже на закате жизни Тесин вспоминает дворцовые сплетни, о которых ничего не мог знать, сидя в темнице. Русским генералом, о котором шла речь, был доблестный Петр Александрович Румянцев — граф и генерал-поручик, матушка его была любимой статс-дамой императрицы. Еще будучи в армии Фермор писал государыне: «Неоспоримая правда, что армия Вашего имп. Величества по особливому Божия десницы покровительству, после баталии Цорндорфской, соединясь с армией Румянцева, в состоянии находилась неприятельскую атаковать, но помешали недостаток снарядов при артиллерии и разнящиеся сведения о короле Фридрихе от дезертиров и военнопленных»[25]. В Петербурге при личном разговоре с императрицей, более похожем на допрос, Фермор был откровеннее. Он сказал о больших потерях, болезнях в армии и в запальчивости дерзнул обвинить Румянцева, что тот не успел в нужный момент уйти от крепости Шведт и явиться на помощь в Цорндорфской битве. Такие обмолвки не прощаются при дворе. Последним своим заявлением Фермор не только не улучшил своего положения, но тут же стянул узел интриг, невольным участником коих стал.

Тем не менее сложное положение Фермора отнюдь не ухудшило положение его духовника. Настал день, когда условия его заточения круто изменились, граф Ив. Ив. Шувалов сдержал свое обещание. Во-первых, сняли щит с окна, и узник вволю мог насладиться светом и пусть весьма скромным пейзажем — уголком площади, выщербленной стеной соседнего строения и изрядным куском небосвода, но это было окно в мир! Вторая послабка была для Тесина не менее значительна — его побрили, он опять стал выглядеть как лютеранский пастор. Космы волос с липа и затылка сыпались на пол, цирюльник насвистывал что-то веселое, а Тесин сидел со счастливой улыбкой, словно над ним совершали важный церковный обряд. В тот же день тюремный чиновник — неулыбчивая крыса — составил опись вещей, необходимых Тесину в темнице. Кажется, уж эта бумага не могла возбудить удовольствие пастора, она говорила, что в ближайшее время никто его из узилища выпускать не собирается, но Тесин не огорчался. Он с удовольствием диктовал длинный список, в который входили и колпак ночной, и туфли домашние, и разномастная посуда, и подсвечников медных три, и свечей в достатке. Все требуемое было ему предоставлено, кроме книг и письменных принадлежностей.

Кормили его всегда хорошо, опрятно и вкусно, а после переломного дня положили на день содержания в крепости целый полтинник. Деньги давали на руки и позволили самому вести хозяйство. В те времена фунт лучшего мяса стоил 2 копейки, а поскольку полпива давали и вовсе бесплатно, то через некоторое время Тесин с удивлением обнаружил, что скопил в крепости некоторую сумму. Последнее весьма его позабавило. Это значило, что каждый проведенный в темнице день как бы оплачивался. Гвардейцы по-прежнему находились в его камере, но играли теперь роль не охраны, а расторопных слуг.

Тесин еще придумал себе работу — стал учить русский язык. Вначале он спасался этим от безделья, а потом увлекся. Учителями были все те же гвардейцы. Иллюстрируя свой словарный запас, они вечерами рассказывали пленнику сказки. Содержание их было столь фривольным, а изложение до того наивным, что, переводя эти вирши мысленно на немецкий язык, пастор хохотал в голос, то есть «реготал, квасился, умирал со смеху и держался за бока», учителя вторили ему «радостным ржанием». Очень понравилась пастору русская пословица: «из дурня и плач смехом прет». Тесин правильно понял ее содержание, потому и понравилась.