Сергей М. Зайцев - Варяжский круг

Русы уходили на пятнадцати ладьях. И Берест с ними. Варяги провожали его всей дружиной. В то утро расплескалось на пристани много раки и вина. Ладьи отчалили и вышли в Босфор. Тогда сказал Рагнар: «Еще проводим игреца!» И под громкие крики дружины скейд поднял свой парус. И Аввакум, к которому теперь обращались «Кюриос», был здесь. Только Гуго остался на пристани. Гуго был сильно пьян, и его удерживала Стефания.

Почти до самого Понтийского моря провожал игреца скейд. Но настало время расставания, и суда приспустили паруса. И перемешались варяги и русы, и ходили по ладьям и скейду и снова пили вино, и договаривались о встрече. Варяги сказали игрецу много добрых прощальных слов и жалели о том, что он оставляет их. Берест снова играл на флейте. И многие, кто в тот час слушали его игру, растроганные, утирали слезы,

Эйрик и игрец обменялись амулетами. Потом Эйрик сказал вису:

Эйрик сказал, что обязательно добудет в Миклагарде богатство или славу. Или сгинет вовсе на мглистом пути, на опасном пути секиры. Придет время – и судьба согреет его теплым течением, и отнесет к берегам Свитьод. Тогда с Гудбрандом-тестем Эйрик будет говорить на равных. Такой уж человек этот Гудбранд, что скорее удавится, чем отдаст свою дочь за бесславного бедняка. И Эйрик ничего не может изменить, и никто не может – здесь целая дружина, и у каждого где-то есть свой Гудбранд… Вот только не будет хватать им Береста-игреца. Кто теперь заступит путь разъяренным венецианцам?! Кто обласкает душу нежной игрой на флейте?!

Прощай, игрец!

Прощай, Константинополь!..

Вернувшись в Киев, Берест первым делом пришел к Ярославу Стражнику и рассказал ему все о себе, и просился на службу. Ярослав же привел игреца к Мономаху. И Великому князю обо всем поведал игрец, и вернул ему обожженный лоскут харатейного послания, который он после Кбогушествича хранил в одном кисете с амулетом. Мономах развернул лоскут на ладони, прочитал и удивился, что сохранились именно эти слова: «К чему приведете, то, братья, и получите!» «Что ж! Получай, брат!» – сказал Мономах и дал Бересту службу возле себя. И еще князь дал игрецу возможность учения и сам показывал ему книги, которые тот должен был прочесть. Большинство книг было написано на греческом языке, но были и на славянском языке, писанные кирилицей, а также глаголицей. Потом Мономах спрашивал игреца, о чем написано в тех книгах и что он думает о прочитанном. Игрец все объяснял, как понимал, а князь удивлялся его разуму и хвалил за знание языков. Еще князь доверил игрецу переписать некоторые из книг. Также многие Мономаховы послания позже были написаны рукой Береста. Мало-помалу, день ото дня вникая в дела и мысли князя, игрец скоро понял, как велик Мономах! И преклонился перед ним, и полюбил его как отца. Глядя на происходящее вокруг себя глазами Мономаха, игрец многое понял иначе, чем понимал до сих пор. Прежде игрец видел себя малым мотыльком в огромном небе, оторванным листком на ветру – безропотным, еще не мертвым, но уже и не живым. А теперь почувствовал себя камнем в крепкой вечной кладке из множества таких же камней, в кладке, именуемой Русью; и уже совсем по-иному он произносил свое имя – Петр, что означает по-гречески – «камень».

Имея поручения Мономаха, Берест часто выезжал с княжьего двора. То в один монастырь, то в другой – за книгами и свитками либо с письменами к настоятелям. Ездил и к боярам с посланиями, к воеводам и князьям с наставлениями, к Мономаховым детям.

И не раз заезжал игрец к звонарю Глебушке. Домик Глебушки к тому времени совсем развалился, а у звонаря, которого в Киеве знали все, не было ни уменья, чтобы поправить домик, ни денег, чтобы отстроить новый. Поэтому Глебушка поселился в Дмитриевском монастыре поближе к деместику Лукиану. И теперь они с деместиком едва ли не каждый вечер вели бесконечные богословские споры, в которых игрец почти ничего не понимал, – однако спорщики постоянно обращались к нему с просьбой рассудить их и, называя по имени, добавляли уважительное – «кир». Глебушка, как и прежде, записывал крюками свою музыку. Многое из записанного деместик очень хвалил и, составив для этой музыки тексты, переводил ее на хоры. Берест слышал – это была хорошая глубокая музыка. Глебушка не любил текстов. Возможно, поэтому тексты не проясняли ничего в его музыке и не овладевали мыслями слушающих. Они не звучали. Зато властно увлекало за собой чувство. В маленьком Глебушке было много страсти.

Не один раз встречал Берест Олава из Бирки. Но говорил с ним об Эйрике лишь однажды. Олав не спрашивал – игрец говорил сам. Игрец понял, что между Эйриком и его отцом вышла крупная ссора. Вести об Эйрике не принесли радости Олаву – это раздосадовало игреца, и он подумал, что напрасно завел с Олавом разговор.

На службе при дворе Мономаха Берест состоял почти два года. Князь Владимир, видя многие достоинства игреца, сделал его сотником в своей дружине и дал ему сотню, состоящую из ляхов, торков, русов и варягов, и назвал эту сотню вавилонской, так как говорили в ней на разных языках. И дело для сотни скоро нашлось. Князь Мономах и князь Давыд послали на половцев своих сыновей, Ярополка и Всеволода. И хотели этим походом довершить начатое пять лет назад. Знали, что едва только поганый половец поднимет голову, как глаза его тут же с жадностью обратятся к Руси. Вот и задумали князья сделать так, чтобы уж не поднималась больше голова команд, – отсечь ему голову.

И пошло на Куманию большое русское войско.

Быстро продвигались по степи, не давая врагу опомниться. И жгли половецкие кочевья и вежи их. А легкие сотни, не обремененные обозом, князья посылали далеко от себя, во все стороны команской земли – широко шли. И сотня Береста шла – то к северу, то к югу, и днем и ночью не зная отдыха, оставляя после себя черную выжженную степь и разгромленные, истекающие кровью ополчения мелких ханов.

Нашествие русов в тот год было для Кумании великим бедствием!..

По тем местам, где игрец когда-то шел рабом, теперь он проезжал господином. Но это не доставляло ему радости. Тот игрец, что шел здесь прежде, был как будто другим человеком. И его уже не было, отзвучал его курай. И прежняя любовь поблекла в памяти, не тревожила. И люди, что жили возле него, многие уже не жили… Был другой игрец – игрец-сотник, был игрец, закованный в доспехи, игрец повелевающий, жесткий и хитрый, играющий в железа. Он становился таким постепенно, незаметно для себя. А когда изменился и оглянулся на пройденный путь, то подумал, что шел верно, и благодарил за это судьбу. Но в душе игреца медленно росла пустота, и она была все ощутимее и доставляла игрецу все больше беспокойства – словно он не менялся, а изменял. Пустота обращалась в одиночество; одиночество порождало злость, черного пса. Каждый прожитый день приносил сомнения. Каждый коман, павший под его мечом, снился ему ночами и кричал, и метался в его пустоте, причиняя боль. И ничто не успокаивало этой боли. В мыслях игрец советовался с Мономахом. Князь старчески посмеивался и говорил, что за свою жизнь он изменялся столько раз, сколько требовалось для того, чтобы выжить. «А уж сколько половцев порубил!., да и своих, русских… так это, брат, если всех пустотами считать – и князя-то не останется. Они – люди. Знали, на что шли. А меняться не хотели. И я стоял на своем! За Русь, за веру, за единство и стол киевский…»