Елена Клещенко - Наследники Фауста

В тот ясный теплый день я решила вынести Иоганнеса на улицу, под солнечные лучи. Моя прислуга кончила стирать и тащила во двор корзину с бельем, я же собралась выйти за ней, неся маленькую перинку для сына и рогожу, чтобы постелить на землю, как вдруг услышала перебранку. Пронзительно вопила Трина-Корова, новая служанка Майеров:

— А тебе-то какое дело? Ты, что ли, за эти веревки платила? Платила, да? Ты, ведьмина прислужка!

— Язык прикуси! — отвечала моя Анна. — Сегодня не ваш день, что ты развесилась!

— Ага, не наш? Это что, в ваших книгах записано, да? А мне хозяйка сказала сегодня постирать, а ну как дождь польет, что тогда, белью на чердаке гнить? И так уже не пройти, не продохнуть из-за тряпок вашего выблядка! Что ни день…

— Ой! Ой! Чья бы корова мычала, а ты бы, Трина, молчала! Тебе зазорно, что твоя никак не родит, старая кошелка? Все бабы, что пустые ходят, от этого бесятся, и ты у нее такая же станешь!

Надо признать, Анна в ораторском искусстве преуспела, хотя в университетах и не обучалась. Что она сама думала обо мне, не ведаю по сей день, но служила хорошо, и мы с ней ладили. Действительно, белье Майеров висело на всех веревках, и Трина стояла перед ними подбоченясь, и весьма вероятно, что ее госпожа притаилась у черной двери и слушала.

— Вот ты как, да? — сказала Трина. — А вот я скажу всем, как ты угрожаешь мне колдовством вашим ведьмовским…

Я вышла из двери и встала перед ней.

— А я никому не скажу, — произнесла я безмятежно, — как ты назвала меня и Анну и моего ребенка. Я подожду, когда ты проорешь это погромче, чтобы побольше людей слыхало. Тогда у судьи заплатишь штраф и впредь будешь думать, что говоришь.

Трина опешила. Она не знавала меня служанкой, но с нее бы сталось облаять и госпожу. Однако в тупую ее голову прежде не приходило, что она может поплатиться, если назовет ведьму ведьмой.

— Да вы чего, — пробормотала она, — я не…

— Анна, — сказала я, — позови Мартина, скажи ему вбить два больших гвоздя сюда и два сюда, а я в долгу не останусь. Веревку возьми в чулане.

Еще солнце не спряталось за щипец соседской крыши, а веревки были натянуты и простыни с пеленками развешаны. Госпожа Майер так и не появилась. Я вынесла Иоганнеса, положила его на перинку, а сама взялась за шитье. Трина ходила мимо нас туда и сюда и что-то ворчала себе под нос. Я не внимала. Еще чего недоставало — прислушиваться к речам поломойки. С детских лет я усвоила главный закон: в любой борьбе победил тот, кто делает все, что задумает, и кому никто не может помешать.

Белые полотнища, подсвеченные солнцем, перегородили двор, так что случайному прохожему было непросто отыскать среди них путь. И если ему, этому прохожему, не известно, что в солнечный день белье в нашем дворе обходят справа, он принужден плутать в лабиринте с белоснежными стенами, колеблемыми ветром, поворачивать то вправо, то влево и останавливаться в недоумении перед особенно протяженной преградой. Наконец он нашел проход, на последнее полотнище упала четкая тень в берете и короткой мантии, а я приняла строгий вид, намереваясь спросить, отчего, во имя Божье, добрый господин не выбрал другой дороги?

Он вышел на свет и молча остановился. Поспешно сорвал берет. Новая, щегольская одежда не шла к худому и загорелому лицу. В первый миг я испугалась этого тихого взгляда у незнакомца. Во второй — схватилась за сердце.

Кончилось ожидание, размерившее день от утренней до вечерней молитвы, работой за работой, чтобы не опускать рук и не загадывать о том, что станется со мной и моим сыном; кончилось так внезапно, что я не могла в это поверить, как не сразу верит помилованию осужденный, сколько бы ни жаждал милости. Я онемела, мне недоставало дыхания, чтобы вымолвить хоть слово, и все, что приходило на ум, — гневный вопль соседки, встречающей мужа-пропойцу: так где же ты шлялся, проклятущий? отчего не приходил раньше, раз это оказалось так просто — встать передо мной со всегдашней улыбкой, живым и невредимым… ох, сердце мое, на что мы потратили эти месяцы?!.. Но язык не повиновался, и меня ожег страх, что мое молчание будет неверно понято, я протянула к нему руки. Он тут же оказался рядом, прижал к себе и тогда только прошептал:

— Мария.

— Так где же ты…

— В Новом Свете, — виновато сказал он. Коротко и ясно, так другой ответил бы: «В Лейпциге» или «В Баварии». Я рассмеялась сквозь слезы. Но здесь наши объятия прервал негодующий визг. Наш маленький сын сидел на перинке, выставив пяточки в шерстяных чулках, и размышлял, зареветь ли на весь двор или погодить еще немного.

Что было затем, помню смутно. Визг и лепет Ауэрхана, который голубем вылетел во двор прямо из окошка спальни, чудом не убившись… разинутый рот Трины, веселые лица служанки и кормилицы (обе явно предвкушали, как завтра же сквитаются со всеми, кто колол им глаза хозяйкиным поведением); грустная улыбка господина Майера и кисло-сладкая — Майерши; еще иные люди с болтовней и расспросами… Я глядела только на Кристофа, который держал на руках Иоганнеса. Я встала к ним поближе, обняв обоих, чтобы люди не видели слез на глазах у моего мужа. Иоганнес весело говорил что-то и совал пальчики отцу в рот. Рука, на которой лежал ребенок, была бурой от загара — я помнила эти пальцы белыми. Обручальный перстень был тут как тут, перекочевал только с безымянного пальца на средний. А серебряное кольцо исчезло.

Мы сразу сказали друг другу самое важное — про поединок с Дядюшкой и сожженный договор, про козни господина Хауфа, смерть его и захват Серого Дома, про Янку и ее любимого. Про одно я умолчала — про то, как свиделась с отцом. Такого я не могла выложить сходу.

Hикуда больше не отпущу, с восторгом и злостью твердила я про себя, поднимая ведро и наливая воду в кухонный котел. Уж коли Господь сотворил это чудо — соединил нас снова, — не отпущу никуда! Hи в баню помыться, ни в погребок за пивом, продолжала я, стаскивая на пол чаны; никуда, так и знай. Глаз не отведу, рук не разомкну. Был у меня один младенец, теперь два…

— Hу зачем ты, — сказал он, встав на пороге кухни. — Я бы мог пойти в баню.

— Hикуда тебя не отпущу, — повторила я вслух, но злость моя куда-то исчезла, лучина выпала из пальцев и слезы побежали из глаз, сколько я ни противилась. — Hикуда…

— Ш-ш… — Кристоф обнял меня, погладил по голове, отчего я заревела еще пуще. — Хорошо, конечно, все будет как ты скажешь. Позволь, я сам. — Он развел огонь, совсем как некогда, в Сером Доме, и снова сел рядом. — Охота тебе со мной возиться, а?

— Охота.

— Безобразие, однако. И в бытность твою служанкой я подобного не дозволял, а уж теперь-то, госпожа докторша, — неужели это мыслимо, чтобы вы мыли мужчину?