Михаил Голденков - Тропою волка

— Дур![23] Ситтен! Лоретгаа![24] Стойте! Православные! Стойте! — останавливал бегущих людей московский князь на всех языках своих ратников. Все напрасно! От литвинской вески, называемой Кушликовые горы, гусары Кмитича «на сабли взяв, гнали, рубя и убивая» противника до самого Полоцка. Бежали от преследования и новоиспеченные гусары Хованского, их строй был сломлен, их белые кирасы с золоченым двуглавым орлом порублены. Бегство было паническим и хаотичным. Московиты разбегались во все стороны, как группами, так и поодиночке. Один московитский рейтар примчался на взмыленном коне в Невель, где, заикаясь, рассказал царскому воеводе о разгроме двадцатитысячной армии. Еще двое ратников на пятый день объявились аж в Великих Луках, на территории непосредственно Московии, где рассказали, что над Кушли-ками царских «служилых людей иных посекли и поранили, и… казну, порох и свинец, и наряд взяли и обоз весь разорили…» Сам Хованский, преследуемый несколькими гусарами с длинными пиками, в страхе гнал своего коня, сопровождаемый лишь двумя не менее перепуганными сотниками. От погони оторвались, но конь Хованского увяз в трясине болотистого берега речушки. Два сотника пытались вытащить коня.

— Бросайте эту кобылу! — взвыл Хованский, видя, как его ноги выше колен также ушли в топь. — Вытаскивайте лучше меня!

Сотники вытянуіш своего предводителя, бросив несчастного коня. При этом Хованский оставил в трясине и оба своих сапога. Потеряв сапоги и вместе с ними более четырех тысяч человек убитыми, московский князь нагнал своих — отряд в четыре тысячи ратников: самая большая группа от всей разбитой армии.

За двадцать пять верст от Полоцка, возле переправы через Двину, драгуны Жаромского и гусары Кмитича, общим числом не более тысячи человек, вновь настигли отступающую армию Хованского.

— Проклятие! Они повсюду, на каждой миле! — кричал в бессильной злобе Хованский. Он тут же велел выставить около тысячи человек заграждения из пехоты, а остальным спешно переправляться. В этот самый момент у переправы показались литвинские всадники. Казаки Кмитича спрыгнули на землю, тут же собрали две картечницы, которые в разобранном виде везли на конях — изобретение Кмитича, — и по мосту вдарил смертоносный свинец. Драгуны и гусары, залпами ответив на стрельбу московской пехоты, с копьями и палашами набросились на арьергард Хованского, опрокинули его. Всадники лихо рубили царскую пехоту. От полного разгрома московского князя спасло лишь то, что у Хованского в этом месте оказалось в четыре раза больше людей, чем у Жаромского и Кмитича. На подмогу гибнущим пехотинцам устремились новгородские гусары, другие пешие ратники. Но как бы ни учили их, гусар Московии, им было все же далеко до мастерства настоящих литвинских гусар.

В отчаянной сече московитские тяжелые всадники стали терпеть сокрушительное поражение, пятясь обратно к переправе. Литвины выбивали врагов одного за другим из седел, в упор расстреливали их из запасных седельных пистолетов, протыкали и валили длинными копьями — более длинными, чем у их врагов. Кмитич рубился в самой гуще. Он встал в стременах и увидел Хованского в окружении гусар. Кмитич узнал московского воеводу: тот выглядел почти так же, как и под стенами Смоленска — в похожей на турецкую высокой шапке, с кривой саблей, со светло-бурой бородкой…

— Эй! Хованский! — зычно крикнул Кмитич, размахивая карабелой. — Это я! Дьявол Кмитич по твою душу пришел! Ну, как тебе у нас? Куда же ты! Ты ведь так стремился в Литву! Эй, воевода!

До Хованского было шагов сорок, не меньше. В шуме боя он не должен был слышать Кмитича, но… обернулся. Обернулся и с ужасом уставился на высокого длинноволосого всадника в гусарском шишаке, закованного в железные нарукавники и кирасу, что-то орущего, размахивающего саблей. Понял ли он или нет, кто это? Вспомнил ли, сколько рублей обещал своим ратникам за голову этого человека под стенами Смоленска? Узнал ли царский воевода Кмитича или не узнал, но при виде гусарского командира литвинов его сковал суеверный страх. Литвинский всадник тем временем выхватил кавалерийский пистолет с длинным стволом и выстрелил. Сильный ноябрьский ветер спас московского князя — пуля сбила с него высокую шапку, обнажив лысоватую голову. Хованский, пришпорив коня, бросился на мост от наседавших гусар Кмитича.

— Уходим! — кричал он. — Быстрее уходим!

Но Хованский никогда бы не ушел, если бы не его сын Петр, с группой новгородских тяжелых всадников храбро бросившийся навстречу Кмитичу. Оршанский полковник сразу признал в молодом московите знатного княжича: на Петре был вишневый расшитый золотом кафтан, надетый поверх брони, высокая меховая шапка, красные татарские сапоги с загнутыми носами…

Кмитич помчался прямо на княжича. На ходу они сшиблись, зазвенели сабли, высекая искры. Петр оказался проворным фехтовальщиком и первым нанес повторный удар, норовя ранить голову коня оршанского князя. Но Кмитич, не без труда отбив удар, защитив коня, сделал восьмерку своей кара-белой, коротко полоснул княжича по руке и с силой ударил плашмя лезвием по лбу противника. Шапка слетела с головы Петра, кровь хлынула по его лицу, и Хованский-младший, наполовину оглушенный ударом, припал к шее коня. Какой-то гусар хотел добить княжича пикой, но Кмитич зло окрикнул:

— Не сметь! В плен его! Да перевязать рану!

На переправе, толкая друг друга, сумбурно двигалась моско-витская кавалерия, спеша унести ноги от напирающих литвин. Кони перепрыгивали через лежащих на мосту людей и лошадей… По ним с берега не переставая били тюфяки, словно их там была целая батарея, иногда кто-то из сраженных московитских гусар вываливался из седла, порой падал в воду вместе с конем, ломая разбитые картечью перила. Московитяне, те, кто уже переправился, лихорадочно строились на противоположном берегу для отражения новой атаки… Но литвины их уже не преследовали. Идти малыми силами по мосту за Хованским Кмитич посчитал губительным для своей немногочисленной кавалерии…

— Пусть уходят! — крикнул довольный битвой Кмитич. — Мы уходим тоже! Дело сделано…

Даже делая вид, что вышел с честью из этого боя, в отчете царю Хованский не смог скрыть отчаянья полного поражения: «…и учал быть бой жестокий… неприятельские люди стали наступать на… ратных пеших людей… чтобы их разорвать и побить, и… пешие люди… стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих; и мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочи-ли на польских людей… и польских людей сорвали и пешим людям вспоможенье учинили». Все это означало, что с трудом и с большими потерями отбиваясь от очередных атак, Хованский в спешке, едва не угодив в плен, переправился по мосту, чтобы укрыть в Полоцке жалкие остатки своей армии. Он писал письмо царю и понимал: все кончено. Если после Полон-ки у Хованского еще оставалась надежда на успех, то сейчас все это развеялось, как дым. Московский воевода точно знал: царь больше не даст подкрепления, ибо нет его, а это означает, что и он, Иван Хованский, ничем не сможет помочь царскому князю Даниилу Мышецкому в Вильне, куда уже подошли литвинские войска и повстанцы, чтобы отбить свою столицу. Шел к Вильне со своими шестью сотнями драгун и рейтар Богуслав Радзивилл, имея личное распоряжение короля Яна Казимира возглавить штурм Виленского замка.