М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

— Но ведь это для священных походов! — прервал Кургокин.

— Казауат![190] — значительно произнес Мисостов. Насмешливая улыбка тронула губы Джабаги:

— Прежде чем убить собаку, ее объявляют бешеной. Любой казауат — это поход за чужим добром. Вы знаете, с чего началась «священная война» пророка Магомета? С ограбления мирного купеческого каравана корейшитов!

— Ты хочешь быть в рабстве у русских? — не унимался Мисостов.

— Нет, — возразил Казаноков. — Хотя у нас и распространился ислам, что означает «покорность», но никогда это свойство не было присуще адыгам. Покорность — это не наш обычай, князь Ислам! — Джабаги выделил ударением имя князя и, как бы случайно, забыл произнести окончание «бек». — Мы — народ малочисленный, но не слабый. И даже приняв мусульманскую религию, наш народ никогда не станет следовать тем предписаниям, которые унижают честь и достоинство человека, будь это женщина или ребенок, христианин или язычник. Да и царь Петр хочет не поработить нас, а дружить с нами. Мы не должны будем ему платить ясак или давать ясырей. Наоборот, он сам собирается платить нашим старшим жалованье. А что должны мы? Помочь ему, когда турки и татары вновь нападут на низовые русские земли; если же нападут на нас, мы тут же получим помощь незамедлительную от него. Ему нужно только знать, что здесь, между Ахыном и Хазасом, живет верный друг. Надо ли еще доказывать, что самой судьбой, еще во времена царя Ивана, адыгам предначертан был единственно правильный путь — идти вместе с русскими, а не с их извечными врагами. Незачем нам искать дальних родственников, когда у нас рядом — добрый и сильный старший брат!

Казаноков обвел присутствующих взглядом проникновенно-внимательных глаз — они казались у него дивно завораживающими, когда он говорил о важных вещах, — молча постоял немного, словно ожидал каких-то возражений, и сел.

Некоторое время в хачеше царила задумчивая тишина. Было слышно, как во дворе пофыркивают кони.

Тихим взволнованным голосом, будто не желая нарушить торжественность тишины, заговорил Черкасский:

— Слово нашего брата Джабаги имеет широкие крылья. Оно долетит до северных морей, останется нашим потомкам в наследство. Хотя я живу далеко от родной земли, но ее душа всегда со мной, ее адыге хабзе всегда со мной. Эта душа сейчас мне подсказывает:

На крутосклонном берегу Псыжа накапливалось татарское полчище, вновь точившее зубы на Кабарду. Готовилась присоединиться к татарам и ногайская орда, однако планы страшного набега были расстроены: с севера выступило девятитысячное войско Апраксина, рассеявшее конницу союзников Крыма — ногайцев — и обратившее в бегство значительные силы закубанскнх татар. Более удобный для кабардинцев случай, чтобы самим напасть на ханское полчище, трудно было придумать. Черкасский легко убедил кабардинскую знать, что это лучшая возможность «явить… его царскому величеству свою дружбу и верность».

Кабардинцы обрушились на татар стремительно и яростно. Множество врагов посыпалось в реку, словно каменная осыпь с подмытого обрыва. Сколько их было побито, а сколько потонуло в быстрой Кубани, определить было невозможно; ясно одно — захлебнулось в мутной воде крымское нашествие.

Князь Черкасский, осчастливленный столь блестящим завершением своей миссии, поспешил послать «ведомость» в Россию…

«В канцелярию Правительствующего сената в письме адмирала генералкавалера Адмиралтейства графа Федора Матвеевича Апраксина, писанном из Троицкого сентября 15-го, а в Москве полученном сего октября в 3-м числе, написано, что де сентября 13 числа писал к нему от реки Кубани князь Александр Бекмурзин, сын Черкасской, что де августа 30 числа у горских черкас с кубанцами, которыми командовал мурадын салтан, был бой, на котором оных кубанцов черкасы побили 359, да в полон взяли 40 человек, а других потопили в реке Кубану; и сам де салтан ушел ранен с немногими людьми. Также и лошадей взято многое число; и с тою ведомостию кабардинские владельцы прислали узденей своих Салтан-Алея Абашева, с товарыщи 3-х человек и просили чрез письмо, что тех присланных узденей отправить до царского величества…»

После боя Черкасский, Казаноков и несколько князей и тлекотлешей ехали шагом вдоль неширокой береговой полосы, где совсем недавно затихло сражение.

Их обогнал, проскакав галопом, всадник на черном, без единого пятнышка, коне. Поправляя на ходу сползавшую с плеча черную бурку, он на мгновение обернулся и кивнул головой Казанокову. А Черкасский вспомнил это молодое, но мрачное лицо с нахмуренными бровями и резкой складкой между ними.

— Кто это? — спросил он у Джабаги. — Я его видел во время боя. Парень орудовал похлеще, чем косарь на лугу!

Казаноков задумчиво посмотрел вслед всаднику:

— Кубати его зовут…

— А из какого он рода? Какого звания?

Джабаги ответил:

— Из какого рода? Из человеческого он рода. А его звание — адыгский мужчина…

В тот же день у Казанокова состоялась важная беседа с Канболетом. Ответив друг другу на неизменные вопросы о здоровье родных, о делах, о разных новостях и поделившись впечатлениями о сегодняшнем побоище, они заговорили о Кубати.

— Так ты видел его? Даже не остановился? — Тузаров озабоченно покачал головой. — Не знаю, как с ним быть. Решил, глупый, что он, видишь ли, не должен обременять нас своим присутствием.

— Ну нет, он не глупый, а гордый.

— Я понимаю. А вот как объяснить это бедной девушке? Хотя… она тоже, наверное, понимает, только веселья у нее от этого не прибавляется.

— Но она все еще ждет? Надеется?

— Ждет.

— Попытайся убедить его…

— Да разве я не пробовал! Я хочу тебя попросить, Джабаги, — потолкуй с ним. У тебя получится. А?

— Ну что ж, потолкуем… Обязательно потолкуем.

— Ты уже что-то придумал!

— Придумал. И я должен тебя предупредить…

Через несколько недель, поздним вечером, в бывший емузовский двор въехал одинокий всадник.

— Эй, Кубати! Седлай скорее коня! — раздался чей-то решительный голос, показавшийся парню знакомым.

Поспешно одевшись, Кубати выскочил во двор. Он вплотную приблизился к нежданному гостю и узнал при свете луны Казанокова.