Дарья Плещеева - Булатный перстень

— И при такой благодати государыня посылает Грейга в Архипелаг турку воевать?

— Когда мы вернулись, только и разговора было, что Чичагова вызывали к ней в Царское Село. А наш адмирал — человек прямой, так и доложил: коли все боеспособные суда, назначенные идти в Архипелаг, из Балтики уйдут, то для обороны он сможет выставить ровно пять вымпелов. А людей такая недостача, что впору инвалидов на борт брать. И Кронштадт оборонять некому — всех обученных канониров забрал Грейг. А если сдадим Кронштадт — дорога на Санкт-Петербург открыта.

— Как это все скверно… — тут Новиков обвел взглядом свой кабинет со всеми диковинками, и Михайлов понял смысл этого взгляда.

— Погоди, — сказал он, — погоди… Может, Грейга оставят.

— Коли что…

— Эх… — Михайлов хлопнул по плечу старого надежного товарища. — Ну, пойду. Буду тебе весточки с оказией слать. Прощай, Усов! Дай бог тебе отыскать твои железки. Да вперед не дури.

— Еще встретимся, — возразил оружейный мастер. — Я коли что решил — меня с пути не свернешь. Ты, Михайлов, мой второй крестный, так Бог велел. Домой возвращаться — стыд… Буду искать пропажи до последнего. А в Кронштадте мое ремесло тоже пригодится.

Михайлов улыбнулся ему и, чтобы не попадать в объятия, шагнул в сторону. Тут-то он и споткнулся.

— Что это у тебя тут? — спросил он, перескочив через странное препятствие. — Рука?! Чья рука?

— Да это Ероха, будь он неладен, — объяснил Новиков. — Часа за два перед тобой притащился, сперва водки просил, потом — пятака на водку, потом плакать принялся, потом со стула свалился и заснул.

— Хорош сокол, — заметил Усов.

Видимо, Ерохе уже пора было просыпаться, и он, лежа под столом, пребывал в полудреме, слушая разговор, но не делая из него никаких выводов. Удар туфельным носком по руке окончательно вернул его в действительность.

— Гони ты его в шею, — посоветовал Михайлов. — Коли собрать все те пятаки, которые он у тебя выклянчил, дом купить можно.

— Ан нет, — вдруг заговорил Ероха. — Не дом, а сарай… справный…

— Подсоби, Усов, — попросил Михайлов. — Сейчас мы этого ясна сокола на крыльцо вытащим, до калитки доведем и отправим в вольный полет.

— Как? — удивился оружейный мастер.

— Для того пинки под зад придуманы.

— Нет, — внятно возразил Ероха и приподнялся на локте. — Никаких пинков. Мне сословие не дозволяет.

— Пропил ты свое сословие. Ну, Новиков, давай хоть обнимемся на прощанье. И с тобой, крестничек! Смотри, больше не чуди. Найдутся твои пропажи.

Мужчины втроем обнялись.

— Ты на войну собрался? — спросил снизу, из-под стола, Ероха. — Я с тобой…

Ответа он не получил.

Михайлов вышел из кабинета, Усов пошел его проводить, Новиков — присмотреть за Усовым.

Ероха с некоторым трудом утвердился на четвереньках и, цепляясь за огромный новиковский стол, встал на ноги. Налив из кружки в ладонь остывший чай, он протер себе физиономию и пробормотал в растерянности:

— Долбать мой сизый ч-ч-череп… череп… а дальше как… вот дурень… ни черта в башке не д-д-держится…

Он потряс головой, словно надеясь, что слова и мысли, в ней находящиеся, наподобие камушков перемешаются со стуком и улягутся на правильные места.

— В Кронштадте каждый человек на счету? А я тут?.. — едва удерживая равновесие, Ероха кинулся в дверь, вылетел в коридор, вмазался лбом в стену, и от того наступило некоторое просветление.

Михайлов был уж у калитки.

— П-послужу Отечеству! — заорал Ероха, отпихивая Усова и слетая с крыльца неимоверным прыжком, почти как дансер Большого Каменного театра мусью Лепик.

— Вот только тебя Отечеству недоставало, — преспокойно отвечал Михайлов.

Он шел к мосткам быстрым шагом, но Ероха, обуреваемый праведной мыслью, вскоре пустился бежать и нагнал Михайлова, когда тот уже сидел на корме яла.

— Стойте, стойте! — закричал он и вторым чудовищным прыжком влетел в ял, повалился Михайлову под ноги.

— Это что за леший? — спросил молодой гребец Никитка. — Алексей Иванович, выкинуть его?

Михайлов задумчиво посмотрел на Ероху.

Запойный пьянчужка, желавший служить Отечеству, был изумительно хорош собой — черноволос, кудряв, с точеным, еще не обрюзгшим, лицом, вот только прямой нос был малость долговат, и особую красу составляли зубы — истинно жемчужные, которые он каким-то дивом умудрился не растерять за месяцы беспутной жизни. Насколько Михайлов помнил, Ероха был моложе его лет на семь. Вполне мог еще стать человеком.

— Черт с ним. Кто-то же должен с метлой у складов бегать, — решил Михайлов, понимая, что обратно в мичмана этого сокола вряд ли возьмут.

Ял, поймав береговой бриз, вышел в невское устье. Вдали виднелись черные точки и полоски. Это был Кронштадт.

Мавруша Сташевская свое имя не любила. Есть имена благородные — Евгения, Елизавета, Глафира, есть простонародные — Фекла, Секлетея, Лукерья, Мавра. И потому ей очень пришелся по душе обычай смольнянок давать прозвища. «Сташка» звучит куда лучше, чем «Мавра», это всем понятно. Мавра — кухарка в засаленном переднике и с красными ручищами, а Сташка — легкий веселый мотылек.

Но институт был позади — приходилось терпеть ненавистное имя и привыкать к новой жизни.

— Бога благодари, что тебя не какая-нибудь старая тетка забирает, а госпожа Денисова, — сказала Сташке Смирка. — Денисова светская дама, у нее общество собирается, музицируют, веселятся. А у теток одно развлечение — за пяльцами сидеть.

— Я прежде всего Мурашку отыщу.

— Ай, Сташка! Мурашка нас забыла. После того как ее увезли, ни разу не приезжала. А ведь знает — мы все ждали, что она мужа привезет показать.

— Не могла забыть. Мы с ней в вечной дружбе поклялись.

Поликсену Муравьеву родня забрала, не дав ей окончить курса, потому что посватался хороший жених. У жениха было условие — он по служебным делам должен был надолго уехать в Пруссию и желал увезти туда молодую жену. На то потребовалось распоряжение самой государыни — по правилам, родители отдавали дочек в Воспитательное общество на двенадцать лет без всяких послаблений.

— Ни словечка не написала! Хороша вечная дружба!

Сташка и без того сильно горевала, что от Мурашки, с которой делили одну келейку, между кроватями — не более двух аршин, хоть за руки во сне держись, с которой о самом сокровенном ночью шептались, ни слуху ни духу, а тут еще ядовитая Смирка издевалась.

— Ай, Смирка, как тебе не совестно? — укорила Сташка. — Ты до сих пор не можешь Мурашке простить, что, когда государыня приезжала, ее, а не тебя, поставили в концерте на арфе играть! Как будто она сама напросилась, а не Маман ей приказала.