Вениамин Колыхалов - Пурга

Отбрив уполномоченного, Яков на весь день испортил настроение. Культя вздрагивала в мягком закутке. Тоже нервной стала, не отстает по характеру от живой руки. Не понять бригадиру — отчего трясет ее иногда: от перенапряжения мышц, от смутного возбуждения души? Отчитал вослед чинуху:

— Чего ты норовишь указующим перстом в рабочего тыкать? Нравится ездить верхом на циркулярах — гоняй версты! Сиди на бумагах, если заднице мягко. За полтора плана в ноги нам поклониться надо — ты судом грозишь… Вот тебе! — Сжал до посинения, послал вдогонку шишкастый, намозоленный кулак.

Откатчица Марья после перебранки даже повеселела. Письмо с фронта, солнце, недавнее бабье разговение с черноусым милиционером придали солдатке задора, бесшабашности и энергии. Сильно пульсирующее сердце частыми разрядами пробивало и опаляло грудь. Снимет брезентовые рукавички-верхонки, отсморкается — и снова поблескивает металлическая насадка на багровище. Багор на конце напоминает двупалую кисть: палец-крюк согнут, другой, похожий на указательный, нацелен на бревно заостренным и грозным жалом.

Остячка Груня — верткая, хваткая и услужливая — норовит зацепить бревно с комля. Марья и Валерия отгоняют. За ускоренную погрузку баржи ждет полуторная пайка хлеба. Поэтому кости трещат, жилы пищат, блоки скрипят, кони упираются. Привязанные к хомутам канаты натягиваются туго: на них при желании можно подтянуться. Груня заражается веселостью солнца и солдатки, кричит любимую присказульку:

— Га-ни план! Га-ни паек! Курсак пустой, ись просит.

Порхает над соснами ее легкий багор. Поблескивает под лучами деготь, густо намазанный на старые чирки. Голяшки удобной нарымской обуви в крупную морщину приспущены гармошкой. Носки с завертом, словно черевички.

На Заугаровой грубые, растоптанные ботинки. От давности носки кожа растрескалась, сделалась хлипкой. Деготь просачивается, пачкает носки-самовязки.

Зазевалась солдатка, поздно отдернула ногу: Грунин багор, проткнув ботинок и толстый носок, впился в мякоть, скользом задел кость.

Над безразличной рекой прокатился визг.

— Чухонка узкоглазая! Куда… глядела?!

— Прости, милая… нечаянно, — залепетала подруга.

Заугарова занесла кулак, ойкнула от боли и обессиленно опустила.

Валерия сходила на буксир, принесла йод, бинт. Перевязала глубокую рану. Яков участливо посмотрел на солдатку, разрешил по-бригадирски:

— Ступай в барак, отлежись.

— Еще чего?! — криво улыбнулась откатчица, натягивая верхонки. — Как это ки-ки-мора говорит: «Га-ни план! Га-ни паек!» У меня дома три крепких хлебожуя — мать да голопузики. И о личном рте — моя заботушка.

На пятке поковыляла к бревну, опираясь на багор-посох. Груня, закрыв лицо руками, плакала возле шкиперской каморки.

— Эй, товарка! Брось мочу через глаза цедить! Подсобляй!

Взяв у деда починенный хомут, надев на голову шорника, внучок озорно кричал:

— Нно, конька!

— Иг-го-го! — заржал повеселевший Платоша.

Крепко держась за гужи, Павлуня пропел песенку, не раз слышанную от тетки Марьи:

— Дадут! — твердо пообещал дедушка, стаскивая с головы затрепанный хомут. — По окончании сплава артельная застолица. Самая пышная лепешка — тебе.

— Не врешь, паря?

— Крест во все пузо! — не серчая на постреленка, подтвердил Платоша.

— С Пургой поделюсь, — расщедрился поводырь, поглядывая на растопыренные пальцы, видя в них обещанную лепешку.

Игривый внук повалил деда на прогретый песок, заголил длиннополую серую рубаху-самотканку. Погладив желтоватый вдавленный живот, проиграл на нем ладошками звонкий марш: «Барабан не нужен, бубен — мы играть на пузе будем. Пузо лопнет — наплевать, под рубашкой не видать».

— Ох-хохошеньки… научил тебя песенке на свое горе, — незлобиво сокрушался Платоша. — Все кишки взбулькал.

— Я же тихонько.

— За зиму силенкой-то обзавелся. Пожалуй, Илью Муромца оборешь.

— Иди ты! — разулыбался польщенный барабанщик.

— Верненько. Хлебушко да тишь тыловая укрепили тебя. Почеши-ка спину… лопатки-лопаточки задень — там вся зудь скопилась… потише, потише ногтями гвозди — экая силища в руки впиталась… Скоро, чай, с девками щупаться станешь…

— Иди ты! — ухмыльнулся довольнющий Павлуня, усердно царапая сморщенную, рыхлую спину, острые крыльца.

— Я уйду, ты останешься. Вспоминать-то будешь? Или сразу забудешь хрыча?

— Не говори так, дедушка, — заплачу.

Мимо них осторожно вышагивали Политура с братаном. Несли громоздкий комод. Солнце ударялось в застекленные дверцы, прыгало зайчиком по угору. Поодаль с генеральской важностью следовал уполномоченный, читая на ходу какую-то, видать, нужную бумагу. И великолепный сияющий комод, и простынной белизны стандартный канцелярский лист на фоне штабелей трудного леса, ископыченного изволока представлялись лишней обузой земли. Каким ветром занесло их в накаленную обстановку натужного артельного труда?

Речники услужливо сбросили с кормы баржи широкий трап. Помогли принять на борт почетный груз, умастить возле облезлой помпы для откачки трюмной воды.

Откатчица Марья Заугарова, кривясь лицом, презрительно смотрела на мебель, на рабскую позу Политуры, униженно стоящего перед крутогрудым начальничком. Послала в их сторону громкий, смачный плевок, замеченный набыченным районщиком. Сделав мертвую стойку кобры, он мгновенно пригвоздил солдатку острым взглядом, вколотив его по самые шляпки стальных неподвижных глаз. Марья какое-то время находилась под странным гипнозом этого застывшего взгляда. Затем уверенно двинулась к Меховому Угоднику, не выпуская из утомленных рук посверкивающий багор. Покалеченная, пылающая нога мешала передвижению по бревнам. Приковыляла, подперла бок свободной рукой. Ошпарила должностное лицо крутым кипятком вопроса:

— Чего шары таращишь?

Начальник вздрогнул от неожиданной грубости: возле накладного кармана качнулся подвешенный на цепочке значок. Поборов смущение, рявкнул:

— Ттввоя ффаммилья?!

— Манда кобылья!.. Затащили сюда полированный гроб, — Марья ненавистно воткнула багор в дверцу комода — брызнули стекла, — ружболванку некуда будет грузить… Не теши меня глазами — нисколько не боюсь. Мужики в окопах, в трудармии, ты квартирки мебелью обставляешь, районным мадамам меха преподносишь… Мал-чать! Не перебивай ранетую бабу. Гляди — вон кобыла слепая вместо крана подъемного ломит. Ты — кобель зрячий — багром покрутить не изволишь. Как же! Ваше бумажное благородие оскорбится от мужичьего труда. Милиция и то бревна здесь катала. Паек у тебя, надо полагать, не весовой. Всякие дорожные-блудежные получаешь…