Эндрю Ходжер - Храм Фортуны

А я, со своей стороны, официально обвиняю Тиберия и Ливию во всех тех преступлениях, которые я перечислил, и требую, чтобы они предстали перед гласным судом и оправдались. Если смогут.

Сатурнин замолчал и перевел дыхание. Некоторые сенаторы в зале уже успели опомниться. Они поняли, что Тиберий ни за что не простит им, если они сейчас промолчат. Ведь это было бы признанием обвинений Сатурнина.

— Да как он смеет? — закричал с места Аттик. — Он просто сошел с ума!

— Позор! — поддержал его Сильван. — В лице цезаря он оскорбляет всех нас!

— Это его надо судить! — раздались голоса.

Шум становился все громче, сенаторы постепенно от ходили от шока, они начали понимать, чем им может грозить пассивность на сегодняшнем заседании, и вовсю демонстрировали свои верноподданнические чувства.

Сатурнин с гордо поднятой головой продолжал стоять на трибуне, презрительно глядя в зал.

Гатерий сидел не месте, грустно качая головой. Он знал, что его друг обречен.

Сенаторы бесновались.

— Под суд его! — надрывались самые рьяные. — В тюрьму!

— Трусы и подонки, — с горечью сказал Сатурнин. — Вы не имеете права посадить меня в тюрьму, пока не будет доказано, что мои слова — клевета. А государственной измены я не совершил. Ну, где же ваше хваленое свободолюбие и демократические принципы? Вы не посмеете расправиться со мной.

В этот момент в зал вбежал секретарь сената, приблизился к консулу Апулею и что-то шепнул ему на ухо. Консул кивнул, жестом отпустил секретаря и встал.

— Ты верно заметил, почтенный Сатурнин, — сказал он, — что мы не имеем права осудить тебя, пока не докажем, что твои слова являются клеветой. А чтобы доказать это, нам придется сначала выслушать объяснения цезаря и достойной Ливии. Но есть закон, по которому человек, виновный в государственной измене, не может обвинять других людей в чем бы то ни было. Ты согласен со мной?

— Я знаю этот закон, — ответил Сатурнин. — Но я не совершал государственной измены.

— Вот как? — усмехнулся консул. — А я готов представить доказательства обратного.

Все замерли, пораженные. Сатурнин тоже.

— Пусть войдет префект претория Элий Сеян! — торжественно сказал Апулей.

Раздалось бряцание оружия, и в зал вошел Сеян в парадном мундире. Он с почтением поклонился сенаторам и стал возле трибуны, бросив взгляд на Сатурнина.

— Сообщи нам, префект, с чем ты пришел, — приказал консул.

— Я принес доказательство того, что сенатор Сатурнин виновен в государственной измене, — сразу сказал Сеян, — Вот оно.

И он поднял вверх руку, которая сжимала навощенные таблички.

— Что это, поясни, — попросил Апулей.

— Это письмо, — ответил Сеян, дерзко взглянув на Сатурнина. — Адресовано оно человеку, который до вчерашнего дня называл себя Агриппой Постумом, а отправил его стоящий здесь сенатор Гней Сентий Сатурнин.

Это было то самое письмо, которое Либон привез в Остию. Эвдем нашел его в кармане у Постума и немедленно передал Сеяну. И вот теперь оно должно было уничтожить того, кто его написал.

Гатерий схватился за голову. Все кончено! Против этого обвинения Сатурнину ж устоять. Ведь действительно, налицо государственная измена. И неважно, был ли адресат Постумом или беглым рабом — в глазах закона оба они являлись преступниками и всякое сношение с ними подпадало под статью об антигосударственной деятельности. Сатурнину нечего возразить. Он погиб окончательно и бесповоротно.

Сенатор и сам понял это.

— Что ты можешь сказать в свою защиту? — вопросил консул Апулей.

— Только то, — глухо ответил Сатурнин, — что письмо это я писал человеку, которого сам Божественный Август назвал в своем завещании главным наследником. И для меня Агриппа Постум не являлся и не является преступником.

— Вы посмотрите на него! — возмущенно крикнул Аттик. — Для него не является? А как же закон?

— Изменник! Изменник! — заорали сенаторы.

Сатурнин молчал.

— Dura Lex, sed Lex, — торжественно провозгласил консул Апулей. — Закон суров, но это закон. Стража, арестуйте этого человека!

В зал быстро, словно уже ждали за дверью, вошли несколько стражников. Цепи лязгнули на руках сенатора Сатурнина.

— Увести, — скомандовал Сеян.

Конвой повел арестованного к выходу.

— Прошу спокойствия! — крикнул консул Апулей. — Продолжаем наше заседание! Кто еще хочет выступить?

День клонился к вечеру, сумерки уже опустились на город. А в кабачке «Старая лошадь» в Аполлинском квартале по-прежнему кипели страсти, люди все обсуждали ночные события, которые обрастали самыми фантастическими и невероятными подробностями.

Наконец, Никомед, который выпил уже пару кувшинов вина, не выдержал.

— Да что вы тут болтаете? — взвился он. — Вот глупцы! Ведь никто из вас не знает, как все было на самом деле.

— А ты знаешь? — недоверчиво спросил кто-то.

Никомед обиделся.

— Еще бы, — гордо бросил он. — Уж кому, как не мне знать. Это я заманил в Рим того парня, уж не разберу, Агриппа он или Клемент. Это я предупредил преторианцев...

Его слова прервал оглушительный хохот.

— Иди проспись! — закричали ему.

— А за твое вино, наверное, сам цезарь платит, да? — издевались другие.

— Дурачье! — разъярился Никомед. — Не хотите, не надо. Больше ничего не скажу.

И он нетвердым шагом вышел из корчмы на темную улицу.

Лишь один человек в зале не разделял всеобщего веселья, а внимательно присматривался к греку. Заметив, что тот вышел, этот человек незаметно последовал за ним.

В кривом переулке он нагнал Никомеда и крепко схватил его за плечо.

— Постой-ка, приятель, — сказал он. — Так это ты, значит, предал Постума?

— Кто ты такой? — возмутился осторожный Никомед. — Никого я не предавал. Оставь меня в покое.

— Понятно, — сказал человек с нехорошей усмешкой. — А ты, случайно, не помнишь, как подобрал меня в море и хотел без суда вздернуть на рее, а?

Никомеду стало плохо.

— Пусти меня! — взвизгнул он и попытался вырваться.

— Вспомнил, — тихо, с ненавистью произнес мужчина. — Ну, тогда получай. Долг платежом красен.

И он с силой всадил в живот грека широкий, острый пастушеский нож. Никомед всхрапнул, его глаза полезли на лоб, изо рта выбежала струйка крови, и шкипер мешком повалился на землю.

Феликс вытер нож о хитон грека, спрятал его и неторопясь вернулся обратно в корчму.

Ливия встретила сына после заседания сената.

— Что ж ты, — спросила она презрительно, — не мог дать отпор этому наглецу? Ведь он же прилюдно облил грязью и тебя, и меня. Если бы я не отправила Сеяна с письмом, ты бы еще и признался во всем.