Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона

Мне все это очень не понравилось. Чем больше я думал, тем больше у меня являлось подозрений. Кто был нужен офицеру: Алан или Катриона? Она приближалась ко мне с опущенной головой, со взглядом, устремленным на песок, и казалась мне такой трогательной, что я не в силах был сомневаться в ее невинности. Но вот она подняла голову и увидела меня; она остановилась, немного поколебавшись, и снова продолжала идти, но медленнее, чем раньше, и с изменившимся цветом лица. И при виде ее все остальное — опасения, подозрения, забота о жизни друга — все исчезло, я встал и, опьяненный надеждой, стал ждать ее.

Когда она поравнялась со мной, я во второй раз по желал ей доброго утра, и она с большим самообладанием ответила мне.

— Вы простите мне, что я последовал за вами? — спросил я.

— Я знаю, что вы всегда желаете мне добра, — отвечала она. Затем, вспыхнув, продолжала: — Но зачем вы посылаете деньги этому человеку? Не надо этого.

— Я никогда не посылал их для него, — сказал я, — но для вас, как вы сами знаете.

— Вы не имеете права посылать их ни ему, ни мне, — отвечала она. — Это нехорошо, Давид.

— Сознаю, что нехорошо, — сказал я, — и молю бога, чтобы он помог этому глупцу, если только возможно, устроить все лучше. Катриона, вам нельзя вести более такую жизнь, и простите меня, но ваш отец недостоин того, чтобы заботиться о вас.

— Не говорите мне о нем! — воскликнула она.

— Мне больше нечего о нем говорить. Я думаю не о нем, поверьте мне! — сказал я. — Я думаю только об одном. Все это долгое время я провел один в Лейдене, и, хотя был занят учением, беспрестанно думал о том же. Затем приехал Алан. Я бывал в обществе военных, присутствовал на их обедах, но меня все не покидала та же мысль. Так же было и прежде, когда вы были со мной. Катриона, видите эту косынку на моей шее? Вы отрезали от нее уголок, а потом бросили его. Теперь это ваши цвета, и я ношу их в сердце. Дорогая моя, я не могу жить без вас! О, постарайтесь терпеливо переносить меня! — Я стал перед нею, чтобы помешать ей идти дальше. — Постарайтесь переносить меня, — продолжал я, — и мириться с моим характером.

Она все еще молчала, и в душе моей начинал подниматься смертельный страх.

— Катриона, — воскликнул я, пристально глядя на нее, — неужели я опять ошибся?! Неужели все потеряно?

Она, едва дыша, подняла ко мне лицо.

— Вы действительно хотите, чтобы я была вашей женой, Дэви? — спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.

— О да! — воскликнул я. — Вы сами знаете, как я желаю этого.

— Мне нечего отказывать вам или не отказывать, — сказала она. — Я с первого дня была ваша, если бы вы только захотели позвать меня с собой.

Мы стояли на вершине склона. Место было ветреное и открытое; нас можно было видеть даже с английского корабля. Но я опустился перед ней на песок, обнял ее колени и разразился такими рыданиями, что казалось, они убьют меня. Сильное волнение прогнало все другие мысли. Я не знал, где нахожусь, и я не понимал, почему я так счастлив. Я знал только, что она наклонилась ко мне, прижала мою голову к своей груди, и как в каком-то вихре я слышал ее слова.

— Дэви, — говорила она, — о Дэви, так вот что вы думаете обо мне? Так вот как вы любили меня, бедную? О Дэви, Дэви!

Тут и она заплакала: слезы наши смешались, и мы были совершенно счастливы.

Было около десяти часов, когда я наконец ясно понял, какое счастье выпало на мою долю. Сидя рядом с Катриоиой, держа ее руки в своих, я глядел ей в лицо, громко смеялся от радости, точно ребенок, и называл ее самыми нежными именами. Я никогда не видал такого красивого места, как эти холмы у Дюнкерка, а скрип крыльев ветряной мельницы, вертевшихся над холмом, казался мне чудной музыкой.

Не знаю, сколько времени мы бы еще находились в таком состоянии, забыв обо всем на свете, кроме самих себя, если бы я случайно не заговорил об ее отце. Это возвратило нас к действительности.

— Мой маленький друг, — повторял я, находя удовольствие этими словами напоминать о прошедшем, — мой маленький друг, вы теперь совсем моя, навсегда моя, мой маленький друг, вы совсем не принадлежите больше этому человеку.

Вдруг лицо ее страшно побледнело, и она отняла у меня руки.

— Дэви, заберите меня от него! — воскликнула она. — Здесь творится что-то неладное: он нечестен. Я знаю: случится что-то дурное. Я чувствую ужасный страх в душе. Какие у него могут быть дела с королевским судном? Что написано тут? — И она показала мне письмо. — Я предчувствую, что здесь кроется что-то дурное для Алана. Откройте его, Дэви, откройте и прочтите.

Я взял письмо, посмотрел и покачал головой.

— Нет, — сказал я, — я не способен на это: я не могу открывать чужие письма.

— Даже для того, чтобы спасти друга?! — воскликнула она.

— Не могу сказать, — отвечал я. — Думаю, что нет. Если б я только знал наверное!

— Вам стоит только сломать печать! — сказала она.

— Знаю, — сказал я, — но я не могу этого сделать.

— Дайте письмо сюда, — попросила она, — я сама открою его.

— И вам этого делать нельзя, — сказал я, — вам в особенности. Это письмо имеет отношение к вашему отцу и к его чести, дорогая, в которой оба мы сомневаемся. Разумеется, это место опасное, за нами, может быть, следят с английского судна, а тут еще и это письмо к вашему отцу, и офицер, который остался на берегу! Он, вероятно, не один, с ним должны быть и другие. Да, без сомнения, письмо следует открыть, но только открыть его должны не вы и не я.

Меня уже начинал одолевать страх и предчувствие скрытой опасности, когда я увидел Алана, одиноко шедшего среди песчаных холмов. На нем был мундир, придававший ему очень изящный вид, но я содрогнулся при мысли, как мало этот мундир сможет помочь ему, когда его поймают, бросят в лодку и отправят на «Морского коня» в качестве дезертира, мятежника и человека, обвиняемого в убийстве.

— Вот, — сказал я, — вот кто имеет право открыть письмо, если найдет это нужным.

С этлми словами я окликнул Алана, и мы с Катрионой встали, чтобы он мог увидеть нас.

— Если это правда, если это новое бесчестие, сможете ли вы перенести его? — спросила она, глядя на меня сверкающими глазами.

— Мне уже ставили подобный вопрос, когда я только увидел вас впервые, — сказал я. — Как вы думаете, что я ответил? Что если я буду любить вас, как любил тогда, — о, теперь я люблю вас гораздо больше! — то женюсь на вас даже у подножия виселицы.

Кровь бросилась ей в лицо. Она подошла совсем близко и прижалась ко мне, держа меня за руку, и в этом положении мы ожидали Алана.