Иван Наживин - На рубежах южных (сборник)
Помощь проекту
На рубежах южных (сборник) читать книгу онлайн
Бежавший во время взятия Кагальника на Волгу Алешка Каторжный сразу бросился со своими на Астрахань, Федька Шелудяк, царствовавший вместо бежавшего Ивашки Черноярца в Царицыне, наказывал ему во что бы то ни стало поднять астраханцев на новый поход на Москву.
– Только шевельнись чуть, опять все враз подымется… – бешено сверкая глазами, говорил он. – И главное, только время там никак терять не моги. Васька Ус, слышно, хворает все, так ты на него не гляди…
Алешка пригреб со своими к Астрахани. Там митрополит с попами развел в народе большую смуту. В конце апреля, в Страстную пятницу, по городу распространился слух, что юртовские татары опять привезли от царя милостивую грамоту к астраханцам, но в город показаться с ней боятся. После долгих криков и споров старшины казацкие разрешили грамоту взять и прочитать ее народу, но когда ее прочитали, казаки стали кричать, что грамота составлена митрополитом да попами, потому что если бы была она настоящая, то была бы она за красной печатью. И кричали:
– На раскат митрополита, старого черта!..
Плохие вести для них шли отовсюду, и потому митрополит очень осмелел: он обличал, уговаривал и на дерзких даже замахивался, тряся седой головой своей, посохом. Более политичный Иосель – он вынырнул в Астрахани – ласково и убедительно звал казаков удалыми добрыми молодцами, презрительно говорил о Москве и высоко держал знамя казацких вольностей, втихомолку бойко приторговывал рыбой, шелком, старинным оружием, пухом, драгоценными камнями, мукой и всем, что попадалось под руку. Большинство казаков были уже должны ему – впредь до лучших времен…
А против митрополита озлобление нарастало все более и более. Но покончить с ним еще не решались: уж очень сан велик. Прикоснуться к саккосу, говорили знатоки, великий грех. Федька Шелудяк прислал из Царицына посольство, настаивая, чтобы покончить с упрямым попом. И долго, обсуждая это дело, гудел взволнованный круг.
– Он ссылается грамотами и с Тереком, и с Доном, и с боярами… – кричали казаки. – От него вся и смута идет… И по какому такому случаю он на круг с хрестом вышел?.. Что мы, нехрещенные какие нешто? Taкиe же православные хрестьяне… На раскат старого черта!..
Но так как никак нельзя было прикоснуться к саккосу, то митрополита сперва тут же, на кругу, раздели священники, а потом на Зелейном дворе палач Ларка стал жарить старика на огне, пытая, с кем он грамотами ссылался и, главное, где его животы и казна. Потом Алешка Грузинов сбросил измученного старика с раската. Тут же кстати отрубили голову и приятелю Степана, князю С.И. Львову, который до сего времени содержался в тюрьме. После этого составили торжественный круг и на том кругу все, старшины, казаки – донские, астраханские, терские и гребенские – и пушкари с затинщиками, и посадские люди, и гостинные торговые люди, которые уцелели, написали между собой приговор, чтобы жить им всем здесь, в Астрахани, в любви и в совете, и никого в Астрахани не побивать, и стоять друг за друга единодушно, идти вверх побивать изменников-бояр.
– Эй, попы!.. Прикладывай руку за себя и за своих чад духовных… – крикнул Васька Ус, весь покрытый какими-то язвами, в которых, говорили, были черви. – Живо!.. А то всех перебьем…
Приговор был подписан, казаки торжественно отнесли его в Троицкий монастырь, положили на хранение в ризницу и тотчас же бросились снаряжать струги для похода на Москву. Васька уже не мог из Астрахани двинуться, и место походного атамана с Царицына должен был занять Федька Шелудяк. И казаки разом взяли Саратов, Самару и в июне осадили Симбирск, где воеводой был Петр Васильевич Шереметев. Переговоры с ним не привели ни к чему, и казаки бросились на приступ, но трижды были отбиты. Шереметев, осмелев, сделал вылазку и наголову разбил воров. Побросав все, даже часть своих товарищей, казаки бросились к Самаре, а оттуда разошлись кто куда хотел, – только астраханцы с Федькой во главе решили возвратиться в Астрахань.
Москва окончательно потеряла терпение, и бывший симбирский воевода Ив. Богд. Милославский с ратной силой выступил водой на низ. Царь дал ему право передать мятежникам его царское прощение: великий государь великие и страшные вины их отпускает не иначе чего ради, а токмо ища погибших душ к покаянию и обращению. И получил воевода на дорогу от царя в помощь икону Пресвятые Богородицы, именуемую Живоносный Источник в чудесех.
В отряде Милославского был и молодой Воин Афанасьевич Ордын-Нащокин, исхудавший и горький. Жил он только одной думой: где она, что с ней? Куда занесли ее страшные бури? Поверить, что она каким-то чудом уцелела, было невозможно и бессонными ночами ему такие мысли приходили о судьбе Аннушки, что он стонал и не знал, что делать. В Самаре – конечно, она встретила царские войска крестным ходом, – во время передышки войск ему удалось напасть на след ее: была при Степане, а потом бежала с каким-то жидовином ночью, неизвестно куда. В Саратов – город, конечно, встретил их крестным ходом, – тоже была дневка, но Воин Афанасьевич не нашел никаких следов ни пропавшей девушки, ни таинственного жидовина и, разбитый, с захолодавшей душой возвращался к себе на берег, как вдруг его остановила какая-то пожилая монахиня.
– Ты, сынок, не из Москвы ли будешь? – спросила она.
– Из Москвы… – отвечал он.
– Ах, родимый, у нас в скудельнице монастырской девица из Москвы лежит, одна-одинешенька, никого из сродственников нету… – сказала монахиня. – Нельзя ли как объявить в войске, поспрошать, может, есть кто из ее близких…
– Как зовут ее? – спросил Воин Афанасьевич, чувствуя, как его сердце замерло и остановилось.
– Аннушкой зовут ее, родимый, Аннушкой, покойного самарского воеводы Алфимова дочка… – сказала монахиня. – Да что ты, Господь с тобой?!
– Веди меня к ней скорее, мать!.. – едва выговорил он. – Скорее!..
Монахиня широко перекрестилась.
– Господи Иисусе Христе!.. Да уж я не знаю как…
– Веди скорее!..
– Да ведь, родимый мой, плоха она очень… Уж и не бает совсем…
– Да не терзай ты меня, мать!.. – воскликнул Ордын страстно. – Веди же…
Сводчатый, полутемный коридор. Торжественно пахнет ладаном и воском. Черные монахини низко кланяются молодому воину… Отворяется дверь. На низкой, широкой скамье лежит что-то плоское и прозрачное. И – синие бездны…
Он зашатался.
Аннушка строго нахмурила свои тонкие брови, с усилием всматриваясь в его смуглое, перекошенное страданием лицо. И вдруг синие бездны начали проясняться, теплеть, и в углах у белого точеного носика налились две огромные капли. Монахиня тихо отерла слезы, – они налились опять и опять. И, не отрываясь, смотрели в его лицо синие глаза, и разрывалась душа на части болями острыми, нестерпимыми, нечеловеческими.