Андрей Воронов-Оренбургский - Андреевский флаг (фрагменты)

– Я пришла попрощаться... и еще раз сказать, что люблю...

– Ты моя, я – твой. Что может нас разлучить? – Он скупо улыбнулся. – Порой мне кажется... я влюблен в тебя вечность, сколько себя помню. Как только вернусь с войны, нас обвенчают. Жди.

– Обещаю. Твоя свеча не погаснет в моей светелке, пока не вернешься. – В ее глазах стояло небо.

– Люблю тебя. – В его глазах стоял океан.

Марию будто кто толкнул в спину – опять бросилась со слезами к любимому.

Он обхватил ладонями ее голову. Она запрокинула мокрое от слез лицо и как воск прильнула к нему, словно старалась огнем своей любви растопить уже возникший между ними незримый барьер.

...Так он еще никогда не смотрел на нее и, пожалуй, сам не подозревал, что может так смотреть на женщину. В его глазах, проникнутых сочувствием к ее женской слабости, билась тяжелая, мучительно подавляемая страсть, но страсть перекрывалась безумной нежностью, а нежность – каким-то пылким, самозабвенным восторгом.

А она?.. Ее больше не существовало. Она вся растворилась в своей любви к нему.

Он безотчетно до боли сжал ее скулы. Она не вскрикнула, не шелохнулась. Его губы жадно прильнули к ее губам, точно к живительному роднику. А потом... сильные руки отпустили ее, медленно и осторожно, как отпускают дорогую и редкую птицу, которую уже никогда и нигде не увидят.

Капитан вскинул голову, надел треуголку с белым плюмажем. Бряцая шпорами, подошел к саврасому коню.

– Ты помнишь царя Леонида? Его героев?

Он удивленно посмотрел на нее, согласно кивнул головой.

– Помнишь, что принято было говорить в древней Спарте на прощание? Что сказала Леониду жена, когда провожала его на Фермопилы[44]?

– Помню, моя царица, – без иронии в тон ей подыграл Григорий. – «Биться с врагом до конца. На войне нет места слабости».

– А еще? – На ресницах любимой блестели слезы.

– Еще жена Леонида сказала пять заветных для спартанца слов: «Со щитом иль на щите».

– Верно, – прошептали губы Марии. – Или ты возвращаешься с победой и со щитом домой... либо мертвый на щите... на Небо. – Она шагнула к нему, не обращая внимания на любопытные глаза дворовых. Она не чувствовала никакого страха – лишь величайшее спокойствие, словно смерть вообще не могла коснуться ни ее, ни суженого. Тогда Машеньке Панчиной именно так и казалось. Она ощущала рядом сильное плечо, видела любимое лицо и не просила у Господа милости.

– На то я и русский офицер. – Он светло улыбнулся. – Для меня честь – умереть за Веру, Царя и Отечество. – Григорий ловко поймал носком ботфорта серебряное стремя и легко бросил свое тело в седло. – Прости, я ошибся, ты хорошо читала Пуфендорфа. Там, вчера, у ручья... я был не прав.

– Так возвращайся со щитом – живой и невредимый. Будь сильным сердцем, как царь Леонид. Я верю в тебя.

– Слушаюсь, моя царица. – Смиряя стромкого рьяного коня, он бросил к треуголке два пальца в белой перчатке. – Я сделаю все, что в моих силах. Знаю, удача будет на нашей стороне!

– Гриша! – Она в последний момент стремительно сняла с груди золотой медальон.

– А это зачем?

– Возьми! Он счастливый. И да хранит тебя Господь, мой оберег и Андреевский флаг.

...Высоко в небе над руслом Двины тянулся на север косяк журавлей; птицы роняли на сонную землю призывные клики. Время было раннее: бабы только-только начали выгонять из закутов скотину; еще бы часок-другой поспать, ан нет... Работы на недостроенной крепостной стене уже шли полным ходом.

Капитан-командор Иевлев[45], начальник Новодвинской цитадели, облаченный в преображенский кафтан, при шпаге, в треуголке и белых перчатках, в очередь обходил крепостные стены; лично проверял, как идут работы, как кладется камень, кирпич, глубок ли обновленный ров; заслушивал доклады старшин и... мрачнел лицом. «Медленно, гибельно медленно дело идет. Убей, не поспеем. А беда уж рядом! Близок час окаянный... Швед-стервец вот-вот даст о себе знать. Эх, силы бы мундирной поболе да рабочих рук...»

«Народишко и так со всей округи под гребенку собран... брошен на устройство твоей крепости, Сильвестр Петрович! Воевода князь шибко зол посему... – вспомнились недавние слова унтер-офицера Дичева. – А боле силов ждати неоткуда».

...Пушкари, солдаты, стрельцы, каменотесы, плотники и прочий работный люд в почтении расступался, смирел голосом, когда до слуха его долетало: «Стерегись! Командор!»

Сам капитан-командор, «птенец гнезда Петрова», имел твердое убеждение – совершать обход укреплений утром и вечером, а потому с утра до ночи с крепостной стены летели гулкие удары молотов, слышался надсадный визг пил да скрип лиственничных плах под тяжелыми ногами носильщиков, которые, надрывая жилы, втаскивали и поднимали при помощи лебедок на крепостную стену корзины с кирпичом, торбы с речным песком и прочую, прочую потребу для строительства.

– А ну принимай ядр-ры, Ермил! Где твои братцы рукастые?

– Тю-у, холеры! Не зевай, щи да каша!

– Давай, давай! Оп-паньки! Во-о дела!..

– Дяржи, робяты, ишо кузов яблок чугунённых для Карлиных зубов!

– Да погоди ты, голосей, мать твою... не с того места!.. Кони обезножели, пахами дышуть, а ты от людёв большего алчешь... Дай хоть дух перевести, аспид!

Иевлев усмехнулся в душе: «Ах, пушкари... служба огневая, душа пороховая...» Опершись руками о временный леер[46], натянутый по его приказу вдоль ямин и карьеров строительства, Сильвестр Петрович вспомнил об обещанном капитане для его трофейного брига[47]. К сердцу прилила щемящая волна досады при взгляде на отбитый у шведов парусник-разведчик «Тритон».

Двухмачтовый бриг, как бездомный гончий пес, сиро стоял на якорях, охраняемый крепким таможенным караулом Афанасия Крыкова. Красавец «Тритон», покачиваясь на катившихся под его форштевнем[48] волнах, церемонно приседал и кланялся русским галерам, совсем как благовоспитанная девица в глубоких реверансах. «Эх, когда же наконец с наших верфей... такие вот быстрокрылы будут сходить? Он ведь, ястреб, нежданно-негаданно появляется... истый лазутчик, черт его дери, а почует неладное – р-раз, и исчезнет, как птица! А для морского разбойника иль царского сторожевика сие первое дело. – Иевлев раскострил трубку, пыхнул голландским табаком, а в душе новый вопрос: – Неужто забыл обо мне граф Ягужинский? Вспомнит ли просьбу мою? С “Тритона” почти два месяца как снят шведский штандарт, а воз и ныне там... Ни капитана, знающего паруса... ни стяга русского... А пушки да крылатый ход нынче Архангельску позарез, о-о как нужны!» Глянув еще раз со стылой тоской на трофей, капитан-командор продолжил обход.