Константин Сергиенко - Тетрадь в сафьяновом переплете

Итак, на дворе был месяц апрель. Самое время для начала путешествия. Кончились половодья, Днепр вошел в свои берега, дороги подсохли. Воздух тёпел и сух, а солнце при чистом небе пригревает так, словно бы уже полное лето.

В три часа пополудни мы переправились через Днепр. Дорога пошла хорошо укатанная, твердая. Ямщик покрикивал, пыль поднималась из-под колес, Кагул и Чесма, так мы назвали лошадей в честь побед русского оружия, бодро бежали налегке за коляской.

— Ну что, Митя, — начал Петр Иванович, — рассказал бы ты мне про свое учение.

Он с первых дней обращался со мною просто и дружески. Обращение «ваше сиятельство» он не переносил, я называл его просто по имени-отчеству. Покоряло и то, что он превосходно говорил по-русски. Нынче дворянские дети высоких родов да еще те, которые провели молодость по заграницам, по-русски изъясняются очень плохо. Сама императрица, как тайно сказывали в пансионе, в слове из трех букв умудряется делать четыре ошибки, вместо «еще» она пишет «исчо».

Я много рассказывал Петру Ивановичу про пансион. Он хохотал до слез. Внезапно он сделался мрачным и проговорил:

— Россия недалеко ушла от прежних времен. Понадобится еще целый век просвещенья, чтобы изменить дикарские нравы.

Грело неяркое солнышко, с обеих сторон потянулся редкий лесок, светивший робкой зеленью. В семи верстах от Киева мы проехали озеро Дарница с захудалым постоялым двором на берегу. Потом дорога стала неровной, по правую руку выросли холмы, носящие название Казачьих гор. На этих холмах похоронен будто бы один из предводителей Запорожской Сечи, теперь уже упраздненной по велению императрицы. Что-то заунывное есть в мерном очерке холмов, и столь же заунывным было пение ямщика, слегка раскачивавшегося на козлах. Видно, пение это расстроило и графа. Лицо его вдруг исказилось, он ткнул стеком в широкую спину ямщика и приказал:

— Замолчи.

Небольшой городок Борисполь знаменит только своим свекольным квасом. Пока Петр Иванович прохаживался по его пыльным улочкам, я старательно записывал способ изготовления кваса, известного даже в доме киевского генерал-губернатора. Передо мной стоял местный житель в цветастом малороссийском кафтане, с головой, перевязанной грязной тряпицей. Он тыкал в тетрадку пальцем и приговаривал:

— Стрекай, барин, стрекай.

Я «стрекал». К зиме очищенную свеклу кладут в бочку и заполняют эту бочку водой. Вода принимает свекольный цвет и начинает бродить. Добавляют еще немного изюма и трав, названия которых я не разобрал. Бочку опускают в холодный подвал, через некоторое время питье готово.

Так посреди пыльной городской площади под вечереющим небом я сидел на подножке нашей коляски и записывал рассказ о свекольном квасе. В этот час случилась моя первая встреча с той, которая, словно звезда, пронеслась через мою жизнь, опалив ее загадочным светом.

— Стрекай, барин, стрекай, — твердил малороссиянин.

Раздался топот копыт, на площадь вылетел диковинный всадник на белом коне. На всаднике были алые шальвары, заправленные в белые сапоги, венгерка, расшитая золотом, и лихо заломленная шапка с белым пером. Всадник вздыбил коня и закричал сильным голосом:

— Десять лошадей для ее высочества!

Испуганный этим криком, выскочил почтовый смотритель и ответил:

— На станции только восемь, да вот господа двух берут.

— Всех лошадей ее высочеству! — приказал всадник, и тут же в конце улицы показался неспешный поезд.

Впереди ехала богатая и поместительная карета, запряженная шестеркой лошадей, за нею еще одна с четверкой, а по бокам скакали несколько всадников в одежде такой же яркой, как у первого.

Кареты сделали полукруг по площади и остановились, подняв целое облако пыли. Смотритель, сняв шапку, приблизился к карете. Дверца не открывалась. Спутники богатой кареты остановились в молчанье поодаль.

В этот момент на площади появился граф Петр Иванович Осоргин. Он не спеша пересек пыльный круг и остановился перед каретой, отодвинув смотрителя. Изукрашенная золотом дверка распахнулась. Со своего места я не видел, кто же сидит в карете, но хорошо слышал разговор.

— Не имею чести вас знать, сударыня, и тем более не собираюсь препятствовать вашему путешествию, — произнес граф Осоргин, — однако нам тоже нужны лошади.

Некоторое время в карете молчали, затем раздался мелодичный голос:

— Прошу прощения, сударь, что не могу представиться вам, я путешествую инкогнито. Хотя и путешествием это трудно назвать, скорей поездка по высочайшей воле.

Почтовый смотритель тем временем рассматривал подорожную и не удержался от восклицанья:

— Да тут сам подписал!

Я тотчас сообразил, что «сам» — это, вероятно, всесильный князь Потемкин, второй после императрицы человек в государстве, военный министр, властвующий сейчас к тому же над Тавридой.

Петр Иванович слегка поклонился.

— Мой долг пропустить вперед женщину, даже если она не пользуется расположением высочайшей воли.

В карете снова помолчали.

— Сударь, сколько вам надобно лошадей?

— Всего две, — ответил Петр Иванович.

— Я уступаю вам всех. Эй, Станко! — Всадник на белой лошади подлетел к карете. — Поедем без остановки до следующей почты.

Кареты сразу же двинулись и, затмив пылью небо, исчезли по дороге на Переяслав. Граф Петр Иванович задумчиво глядел им вслед.

Не доезжая Переяслава, возле часовенки, возведенной там, где погиб один из переяславских князей, мы свернули направо и достигли небольшой речки Иртыц. Здесь граф Петр Иванович собирался повидать человека, о котором говорили еще в Киеве.

Уральский однодворец Митрофан Артамонов переселился в Малороссию. Но каким способом! С котомкой за плечами он проехал через всю Россию на самобеглой коляске, изготовленной им самим. Этот проезд вызвал немало толков и пересудов. Мало кто верил, что какой-то крестьянин смог опередить ученых хитроумцев и покрыть такое расстояние не на лошадях и не пешим ходом.

— Мы должны примечать с тобой все любопытное, — сказал Петр Иванович, — а такого в наш век становится все больше и больше.

Иртыц небольшая, но глубокая и быстрая речка. Вода здесь прозрачна, и мы видели мелких рыб, снующих у самого дна. Ниже по течению Иртыц впадает в Трубеж, протекающий рядом с Переяславом.

Подъехать к дому умельца мы не смогли, дорогу пересекал овраг. Оставив коляску, мы отправились пешком.

Митрофан Артамонов оказался невысоким смешливым человеком с растрепанной русой бородой. Он долго не хотел нам показывать свою самобеглую коляску, но наконец выкатил ее из ветхого сарая и поставил перед белой чистенькой мазанкой. У коляски было три колеса, переднее очень большое, два задних поменьше. Между ними устроено сиденье, на котором надо сидеть верхом, ногами же следовало крутить два рычага, приделанные к оси переднего колеса.