Марина Алексеева - Мистерия, именуемая Жизнь

— Теперь вы готовы рыдать по моей грешной душе? У вас опять слезы на глаза наворачиваются. Успокойтесь, мой прекрасный черноглазый кабальеро.

— У вас тоже черные глаза. Как у испанца. Но в вашем взоре необъяснимая сила. Быть может, страшная, роковая, трагическая. Простите, господин Д'Эрбле, я говорю вам невозможные, ужасные вещи. Вы после таких слов сочтете меня невоспитанным, диким, а то и вовсе идиотом. Правила хорошего тона допускают только комплименты, когда говорят о цвете глаз. А я вопреки всем правилам смотрю на вас очарованный, отравленный, завороженный. Вы знаете магию своего взора?

Арамис улыбнулся.

— Теперь я уже не так часто смотрю в зеркало. Но мне говорили об этом.

— Ваши глаза как бархат — и как бездна. Бархатная бездна… Понимаете? И когда — я несколько раз замечал во время нашего разговора — в них сверкали молнии, а потом опять — магический, притягивающий бархатный взгляд… Вы, наверно, в ужасе от моей невоспитанности?

— Но вы же скоро покинете Бель-Иль и вернетесь к своим повседневным делам, дон Энрике. И мы, действительно, возможно, больше никогда не увидимся. Так что говорите, пока время позволяет. Бархатные глаза, вы сказали? Художественное сравнение. Но бархат — матовая поверхность, он поглощает свет. В этом, наверно, загадка моего так называемого магнетизма. Вот ваши черные глаза блестят и отражают свет подобно вороненой стали. Я наблюдал за работой живописцев, беседовал с представителями художественной братии и объясняю вам эти вещи так, как объяснил бы художник. Все можно объяснить законами физики.

— Блестящие глаза ОТДАЮТ энергию, бархатные — ЗАБИРАЮТ. Этим вы отличаетесь от всех. И дело тут не в длине ресниц или цвете радужной оболочки. Сейчас я чувствую себя каким-то опустошенным. Словно вы высосали из меня не всю — но солидную часть моей внутренней энергии. Можете назвать это как-то по-своему — силы духа…Так или примерно так, я не очень понимаю, как охарактеризовать то, что произошло со мной. После разговора с Атосом у меня напротив, этой силы как бы прибавилось.

— Занятное толкование. Я не вампир, юноша. Возможно, вы уже заранее были предубеждены против меня. Вы и в начале беседы спрятались в тень. Кстати, это не Атос постарался?

— Нет. Я тоже кое-чему обучен. Но я не прятался в тень, ни от Атоса, ни от Портоса.

— Да мы с вами давно уже выбрались из тени, разве вы не обратили внимания? В тени ни вы не заметили бы мои "бархатные глаза", как вы изволили выразиться, ни я — ваши сияющие очи, кабальеро.

— Я вас, по всей вероятности, обидел, а вы мне говорите комплименты. Сияющие очи — навряд ли я достоин таких возвышенных сравнений. И еще… Я весьма невысокого мнения о своей внешности, — скромно сказал кабальеро с ангельским лицом.

— Юность всегда прекрасна, — ответил Арамис, — Что же до обид… могу ли я обижаться на такого ребенка, как вы? Вы не сказали ничего особенного. Ваша наивная попытка противопоставить меня — Атосу, Портосу и Д'Артаньяну, потому, как вам кажется, что мои глаза поглощают энергию, а их — отдают… Да разве это всерьез воспримешь, сеньор Почемучка? Да, у Атоса красивые выразительные синие глаза, с бликами, и зрачки часто чуть расширены. Портос тот и вовсе смотрит как ребенок, вот как вы — широко раскрытыми глазами. А гасконец иронически щурится. Но законы оптики, той части физики, что изучает эти явления, вы наивно пытаетесь применить к психологии.

— Манипуляция сознанием, вы говорили, — внезапно вспомнил дон Энрике, — Неужели вы пытались манипулировать сознанием своих друзей?

— Если и пытался, то для их же пользы, — вздохнул Арамис. Дон Энрике опустил ресницы. "Глаза — зеркало души, — подумал он, — А что это за зеркало, которое НЕ ОТРАЖАЕТ. Какая-то черная дыра. Но такие вещи вслух произносить невозможно. И так я все-таки обидел этого странного человека. То ли мечтателя, то ли интригана, то ли честолюбца, то ли филантропа — самого загадочного из Четверки. А у него даже не черные глаза, а темно-фиолетовые. Караваджо, кажется, говорил, что фиолетовый цвет — высшее духовное напряжение. Когда жил на Мальте и писал свои картины".

А вслух он сказал:

— Вы самая загадочная звезда в вашем Созвездии.

— Это вы о чем, простите? — прикинулся простачком Арамис.

— О Четверке.

— А… Я так и подумал. Старо, малыш. Нас уже добрый десяток лет сравнивают со звездами. Не вам первому пришло в голову столь поэтическое сравнение.

— Выходит, я сказал банальность? А я думал, мне первому это пришло в голову.

— Не вам первому, не вам последнему. Что же до моей загадочной планиды, она еще не сорвалась с орбиты. Я — в Созвездии, и не противопоставляю свое сияние прочим… небесным телам. Но не довольно ли об астрале — о космосе? Как ни лестно такое сравнение из уст младенца, уверяю вас, мы, вышеупомянутое Созвездие, не больны "звездной болезнью".

— Это — жажда славы? Честолюбие? Поклонение? Разве вам не приятно видеть толпы поклонников?

— Sic transit Gloria mundi. Vanitas vanitarum.[12]

— Вы так равнодушно говорите о славе, потому что пресытились ею. Но разве вам не лестно, когда вас называют "Четверо Знаменитых"?

Арамис улыбнулся.

— Понимаю. В вашем квартете вы хотите играть первую скрипку? А может, и завладеть волшебной палочкой дирижера?

Арамис вздохнул.

— Из астрономии мы перенеслись в область музыки? Уверен, вы тайком пишете стихи и поете ночные серенады под балконом прелестной сеньориты.

— Хотя вы упоминали о своих тесных связях с Испанией, ваша характеристика несколько шаблонна. И все-таки вы правы — это было в моей жизни — серенада, сеньорита и гитара под плащом.

— Вы же вскользь сказали о каких-то приключениях…

— Да, но это скорее в шутку, чтобы не отстать от моды.

— Que milagro es el amor de la juventud espanola![13] — воскликнул Арамис, — Мои юные соотечественники более сентиментальны и противоречивы. Двойственны, лучше сказать. Пастораль уживается с трагедией, а мелодрама того гляди обернется фарсом и наоборот. Сегодня робкий пастушок, завтра неистовый дуэлянт. Вчера — озорной паж, нынче — пресыщенный мизантроп. Оргия и молитва, беспробудное пьянство в отвратительных кабаках — и иллюминированные аллеи великолепных парков королевских резиденций.

— Французы, они такие, — сказал дон Энрике, — Но вас, наверно, за это и любят.

— А знаете, — задумчиво сказал Арамис, — Не знаю, какая из звезд нашего Созвездия погаснет первой (возвращаюсь к вашему поэтическому сравнению). Но, если это суждено мне — а я, честно говоря, хотел бы уйти первым… Я не хотел бы просто погаснуть… Лучше — взрыв! Вспышка сверхновой! Лучше пролететь метеором и сгореть в один миг!