Елена Клещенко - Наследники Фауста

Солгу, если скажу, что мы читали только священные книги. Учитель был бакалавром не богословия, а медицины, и готовился стать доктором, а любопытство ученицы было неуемно. Гости господина Майера нечасто обращали свои взоры на щуплую девочку с шитьем на коленях. Беседы велись при мне, и я забывала о своей работе, вслушиваясь в магические звуки латыни, запоминая слова и целые фразы.

Дети нередко мечтают о жизни в далекой стране, где все не так, как дома, а гораздо лучше, и сами они — не малые дети, а герои. Моей далекой страной был латинский язык. Я хотела говорить на этом языке, ибо мне казалось, что его чары могут превратить беспомощную и некрасивую девчонку в некое могущественное создание, сродни всем этим ученым людям и древним поэтам со сказочными именами. Тогда я еще не замечала, что в братстве сем нет женщин…

Господин Майер сперва рассмеялся, когда услышал, что я бормочу под нос не что-нибудь, а пентаметры. «Повтори-ка, повтори!» — весело сказал он, задирая брови. Покраснев до ушей, я повторила, и учитель перестал смеяться. «Быть может, ты еще и понимаешь, что сие значит?» «Дэум — понимаю, — ответила я. Мне было стыдно. — И ювенис». «Ага, — сказал господин Майер, провел горстью по лицу и воззрился на меня, будто видел впервые. Я ждала приговора. — Ты меня снова удивила, Марихен. Это поразительно. Но все же латынь так не учат. Основа всего есть грамматика. И я, пожалуй рискну поставить подобный опыт. Отказ был бы преступлением». Вот так я впервые взяла в руки Доната и «Doctrinale». Другие учебники в те времена еще не достигли наших краев.

Так было, пока мне не сравнялось четырнадцать. Нелегкий то был год. Люди вокруг стали как-то отвратительно изменяться, и я даже с тоской вспоминала о детских страхах, оказавшихся пустяками перед теперешней склонностью всего живого обнажать гнилое зловонное нутро. Благодетельница теперь обвиняла меня в чем-то уж вовсе непонятном и страшном, и к ней стали приходить двое новых гостей, господин Ханнеле и господин Шульц. Обоих я боялась, хоть еще не совсем понимала, в чем тут дело. Не будь тетушка Лизбет так жадна, не мечтай она сбыть меня с рук без приданого, в тот год ее замысел мог увенчаться успехом. Это потом я выучилась, не выходя из границ девической скромности, поступать и держаться так, что ни единого разумного купца или ремесленника не прельстили бы и горы золота, данные за меня. Но четырнадцати лет отроду я была беззащитным испуганным ребенком. Ибо прекрасные героини Овидия — это одно, а замужество в нашем городе — совсем, совсем другое…

Тогда же произошло вот что. Однажды господин Майер, закончив урок, вздохнул и сказал, что скоро не сможет больше учить меня. «Нет-нет, не пугайся, дитя, ничего плохого не случилось. Просто ты выросла большая и, как бы тебе сказать, стала почти невеста. Ребенком ты могла приходить ко мне, но теперь твоя почтенная тетушка… а также моя супруга… Видишь ли, мы не сможем объяснить…» Он увидел мое лицо, оборвал свою речь и полуотвернулся, стиснув губы. Я стояла перед ним молча, не смея даже спросить, когда наступит это страшное «скоро».

«Ты не простое дитя, Мария, — наконец сказал учитель, снова вздохнув. — Цепкость твоей памяти меня пугает, а твои успехи в латыни заставляют думать, Господи прости меня, о чужой душе, говорящей твоими устами. Ты читаешь „Метафизику“ Аристотеля с таким увлечением, будто это роман. Ты читаешь Боэция и весело смеешься. Ты, в твои годы, уже одолела Иоанна Сакробоско и афоризмы Гиппократа. Ты по памяти декламируешь Парацельса. Я не говорю о поэтах… Но, Мария, ведь ты девушка. Тебе надо будет выйти замуж за какого-нибудь хорошего человека. Стать женой, произвести на свет ребенка… Подумай, ведь замужняя госпожа не может бегать в гости к соседу, чтобы читать с ним книжки?» Я не улыбнулась в ответ. Мир был ужасен, Господь меня оставил и не давал мне смерти. «Я вижу, тебе это совсем не по сердцу. Говоря по правде, мне тоже… — сказал господин Майер. — Ну хорошо. Иди теперь и не плачь. Я подумаю, как нам быть».

Двумя днями позже он сам явился в дом к моей благодетельнице и сказал ей, что ему опротивели пыль и грязь, которую школяры приносят в его рабочую комнату, что служанки, нанятые женой, мешают занятиям, и что помощь маленькой Марии ему чрезвычайно кстати. Он понимает, говорил он далее, как неловко просить о столь низменной работе девицу из хорошего дома, воспитанницу почтенной женщины, и потому умоляет госпожу Хондорф позволить Марихен впредь принимать от него небольшое вознаграждение, соответствующее ее трудам. Он клянется своей честью, что никто не сможет сказать о девушке плохого, ибо она будет приходить в часы лекций и ни он и никто другой не останется с ней наедине… Словом, все это было как нельзя более вовремя. Тетушка Лизбет непременно запретила бы мне, девице на выданье, ходить к соседу, но теперь победила жадность.

Уважающие себя ученики платят лектору. Мой учитель сам платил за то, чтобы заниматься со мной.

— Я виноват, Мария. Мне не следовало тебя учить.

— Но почему, господин?

— Ты девушка, Марихен. Девушки не должны заниматься науками, Бог дал им другое предназначение. Я же побудил тебя свернуть с пути.

— Простите, что напоминаю об этом, господин, но разве вы сами не называли мои скромные способности Божьим даром?

— Я не знаю, Мария. Я ничего не знаю. Говорят, что у каждого бывает лишь один ученик, и мой пришел ко мне в сером платьице и с косами за спиной. Так мне казалось. Но, возможно, это было искушение… Прошу тебя, не смотри на меня так. Ты легко могла бы сравниться с лучшими из моих студентов, и это тем более поразительно, принимая во внимание, как мало времени ты отдаешь занятиям… но, Мария, ты — девушка! При всех твоих способностях ты никогда не станешь даже бакалавром. Женщине грешно стремиться к учености.

— Разве один и тот же поступок может быть греховным для одного и добродетельным — для другого? Почему я принуждена заниматься втайне тем, за что юноши получает похвалы и ученую степень?

— Ты ошибаешься, дитя мое. Мы оба с тобой не богословы, но пойми, что формальная логика тут не поможет. Есть много поступков, которые сами по себе не бывают хорошими или дурными. Ну вот, к примеру, отказ дать денег может быть сочтен бережливостью или скупостью, в зависимости от чувств, которыми он продиктован, и последствий, которые он влечет за собой. Или, прости мне нескромность примера, — любовь к женщине ее мужа почтенна, а чужого человека — преступна. Отделяя внешность поступка от его сути, мы рискуем впасть в пустословие.

— Я поняла. Я не обвенчана с мудростью. Должно быть, я повторяю грех моей матери.