Михаил Голденков - Огненный всадник

Несвижский князь вообще-то стремился быть хорошим католиком, каким был его отец, и праведным христианином, далеким от всего этого паганского суеверия. Может, прав его оршанский друг и родственник по линии бабушки Альжбеты Волович Самуэль Кмитич: все литвины — чуть-чуть язычники. «Чуть-чуть…» Михал даже усмехнулся, вспоминая, какие праздники более всего почитаемы в Несвиже и в соседних Мире и Городзее. Кроме Пасхи и Рождества селяне и горожане отмечали весенние Масленицу, Камаедзицу — время пробуждения медведей после зимней спячки, и Юрью — время, когда 6-го мая первый раз выгоняют скот на пастбище; дни поминания усопших — Радуницу и Деды; летние Ярило, Русальная неделя перед Купалой и само Купалье, а также день Перуна, или же Рода, которого священники, убедившись в тщетности запретов, прозвали Святым Ильей. Причем громовержца Илью отмечали пышней, чем Пасху или Троицу. «Чуть-чуть?..»

Вера в реальность призрака Черной Панны началась тогда, 26 октября, когда Михалу сравнялось 18 лет. В ту тихую осеннюю ночь, уходя к себе в комнаты после бурного веселья, с умилением думая про свою любимую Аннусю — дочь его двоюродного брата Януша, Михал Радзивилл впервые поверил, что легенда о горемычной Барбаре и ее неупокоенной душе, разгуливающей по холлам и залам, возникла не на пустом месте. Впрочем, уже через минуту несвижский князь стал убеждать себя, что все это ему почудилось после хмельного венгерского токая, обильно выпитого в тот веселый вечер. Он перекрестился, поцеловав по-католически руку, вновь осмотрелся. Все было тихо. Михал облегченно вздохнул, убрал пятерней упавшие на лицо длинные темно-русые локоны, повесил обратно на стену шпагу и медленно поплелся к себе в комнату, нарочито громко распевая:

Тем не менее, предчувствие чего-то недоброго осталось на душе юного князя… Минула зима, заканчивалась весна. Призрак более не тревожил обитателей несвижской фортеции. Михал успокоился и почти забыл странный случай, хотя в полночь всегда ощущал спиной легкий холодок, прислушиваясь к звукам притихшего замка.

В последнюю весеннюю ночь с четверга на пятницу 1654 года, которая была необычайно тихой и теплой, Михал Казимир, задумавшись, вновь брел по главному вестибюлю к себе в спальню. Приближаясь к парадной лестнице, Михал, сам не зная почему, остановился, считая удары часов. Он так любил делать это в детстве — считать звуки курантов, ожидая, что вот-вот хваленый голландский механизм ошибется… Куранты затихли. Полночь. Пошла первая минута лета. И сразу в старом замке стало как-то непривычно тихо. «Якая цішыня! — подумал Михал. — Гэта так ціха Ярыла прыходзіць».

Ночь на Ярилу… Михал и сам не заметил, как в последние три-четыре года с нетерпением ожидал этого веселого языческого праздника, до сей поры отмечаемого некоторыми жителями Несвижа. Он жуть как любил наблюдать утром 1-го червеня, как люди украшают березку ленточками и как выбирают самую красивую девушку, одевают ее в белые одежды, садят на белоснежного коня и водят с песнями по городу, выпрашивая у бога Ярилы благодатного лета. А в ночь на Ярилу силуэты нагих парней и девчат мелькали у прудов. То было время свободной любви, время бога Ладо и песен «Ой, диди-Ладо», так сильно порицаемое священниками — и католическими, и православными, и протестантскими.

Как же хотелось бы Михалу скинуть с себя все свои модные нарядные кружева и голышом броситься с какой-нибудь симпатичной девушкой, а лучше с Аннусей, в холодную воду несвижского пруда в ночь на Ярилу! Или со всеми вместе спеть в хороводе:

Увы, этого он, представитель знатнейшего в Европе рода, не мог себе позволить. Но именно такие волнующие оргии наверняка уже происходили где-то рядом в этот полночный час там, за толстыми стенами замка, куда Михалу, увы, не пристало ходить ночью.

Юный ординат Несвижа тяжело вздохнул, затем усмехнулся собственным мыслям, представив, как купается с юной Аннусей в лунном свете, вновь вообразил милое сердцу личико тайной возлюбленной и хотел было уже идти дальше, но перед лестницей еще раз взглянул на фреску Грюнвальдской битвы. Там, в центре фрески, с мечом в руке и в короне, кою ему так и не дали одеть польские шляхтичи, был изображен легендарный литвинский князь Витовт под знаменем с крестом. «Прав Самуэль, — думал Михал, вновь и вновь разглядывая хорошо знакомую сцену знаменитой битвы, — мы все чуть-чуть язычники, и нам, литвинам, помогают и паганские боги.

Вот, взять, к примеру, знаменитый Грюнвальд! Истинные христиане католики-крестоносцы идут в атаку с пасхальными лозунгами и гимнами, восхваляющими Христа, а их опрокидывают и побеждают вчерашние язычники литвины, добрая половина которых лишь только старается быть христианами. Князь Витовт и сам был сыном языческой волхвы. Да и основатель рода Радзивиллов являлся не кем иным, как волхвом Лиздейкой паганского бога Рода. И если бы занятие Лиздейки было чем-то неправедным, то разве выросло бы древо Радзивиллов таким высоким и крепким? Конечно, нет! Все же прав Кмитич: Христос на небе, а Велес с Ярило и Тур с Родом — на земле…»

Михал оторвал взгляд от фрески, как вдруг… от лестницы повеяло мертвецким холодом, словно он стоял на пороге склепа. Юноша почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Он инстикгивно сделал шаг назад, ибо это был тот же странный холод, что и 26-го октября, и вновь шел от лестницы, но на этот раз никаких шагов и стонов слышно не было. Теперь кто-то невидимый и холодный как лед словно бы стоял на лестнице, поджидая юного князя, или же осторожно подкрадывался к юноше.

Однако сейчас Михал не испытывал того суеверного страха, что в первый раз. Он не стал осенять себя крестом, а с расширенными зрачками и замершим дыханием ждал, когда же призрак Барбары Радзивилл, если это в самом деле он, появится и скажет, чего же хочет неспокойная душа его родственницы… Изо рта пошел пар, словно юноша вошел в морозную ледовну… Но… все, холод исчез. Может, вновь показалось? А пар изо рта? Может, в непрогревшемся за прохладный май замке просто еще холодно?

Михалу стало как-то неловко, только уже не за суеверный страх, а за желание увидеть призрак. Неудобно и перед самим собой, и даже перед отцом, который, впрочем, находился далеко — в Италии — и никак не мог видеть своего сына. Михал помнил слова отца о том, что слухи о привидении распространяют невежды, из умов которых еще не выветрилась паганская вера их прадедов. «Значит, и из моей головы не выветрилась языческая вера? — сам себя спрашивал Михал и усмехался. — Но откуда она во мне, если в отце моем ее нет ни капли? Чушь! Все это полная чушь!»