Зиновий Давыдов - Беруны.

Что делать в этакой синьке судну, вышедшему для китового боя? Не любит кит этой светлой сини и ищет мест потемнее да помутнее, там, где тучами плавают ракушки, медузы и всякая мелкая рыба. Кит жрет всю эту мелочь, только это он и способен проглотить, хотя сам он величины страшнющей.

А вокруг лодьи густел туман, хотя днем и ночью, во всякое время стоял здесь белый день. Сквозь пар видно было, как багровело и вспухало солнце, катясь по небесному кругу и в целые сутки не спадая за небосклон. Бесконечный этот день ел глаза Степану, и его начинала нудить тоска. Тогда он принимался горланить песню, запрокинув мокрое лицо в небо:

А за бортом по-прежнему жирно шлепало рыхлым льдом, да дождь сегодня, как и вчера, сеял сверху, точно сквозь мелкое сито.

Но вдруг что-то треснуло под самым носом лодьи. Дрожа, как испуганный конь, корабль остановился сразу, и Степан кубарем скатился со своей бочки на мокрую палубу, запутавшись в наваленных там парусах и канатах и ткнувшись лицом в засунутую меж ними запасную рею.

Ледяное царство отгородилось от человека хрустальными стенами и ледяными башнями, страшилищами морскими и лютым зверем. Но старый плаватель Алексей Тимофеич знает, что с ледяной поляной или плавучей горой надо бороться не нахрапом, а старой моряцкой сноровкой. И сноровку эту Тимофеич получил с детства, когда с отцом плавал на заморских купеческих кораблях; от отца-то он тогда и перенял знание корабельного хода.

Много понюхал потом Тимофеич моря и ветра, когда плавал на голландских кораблях и соловецких одномачтовых шнеках[5]. От голландцев научился он хорошо распознавать направление по звездам и глушить из ведерка ром. И оттого ли, что шибко любил Тимофеич эту голландскую водку, или, скорее, от другого чего, но только не вышел он, подобно Еремею Петровичу, в хозяева, хотя борода у него из темной давно стала желтой и пошла мохнами, как шерсть у старого ошкуя[6].

Окладников, тот рано засел дома и, сидючи там, богател свирепо, и быстро, и густо, а Тимофеича всю вековщину носило по морям, и всё среди плавучих льдин и мокрого снега; даже до теплого моря не дошел он за век свой ни разу.

Тимофеич в этот час, прикрывшись волчьим тулупом, спал на старых мешках в мурье[7], когда случилась беда. Неожиданно в быстро сгустившемся тумане выросла перед самой лодьей ледяная крепость, – поди возьми её, пали в неё из пушек. Будь и тому рад, что жив остался, что не выдал Еремей Окладников, строивший свои корабли не где-нибудь, а у Баженина ещё на Вавчуге.

Тимофеичу спросонок показалось, что злобнейшие шведы снова открыли огонь по Новодвинской крепости, как при Петре, сорок лет тому назад. Косматый и неумытый выскочил он из люка и затопал по мокрому палубнику босыми ногами туда, где кричали и ругались сбежавшиеся работники, пытавшиеся баграми и дрекольем отвести судно назад, подальше от ледяного капкана.

Гора взялась невесть откуда. Она стояла перед самой лодьей, стояла и дымилась, и слышно было, как стекала с нее в море талая вода.

Такие громады встречались мореходам и в прежнее время, да и не такие только. Бывало, идет навстречу с края света целый хрустальный город с домами, зубчатыми стенами, с дозорными башнями, и словно костры зажжены там ради большого праздника, и слышен колокольный звон. Но плаватели знают, что дома стоят там без жителей и что без стрельцов там башни. Заходит в эти дворцы один лишь ошкуй, такой же медведь, как и лешак, только большой, белый и лютый. Взберется он на ледяную башню, поднимет вверх голову и долго смотрит, как вдали проходит на промысел корабль.

Гора, на которую наткнулось судно, пока Тимофеич спал, укрывшись тулупом, была словно облита молоком, и белый, молочный шел от неё пар. Казалось, она тихо покачивается, хотя она поднималась не отвесно из воды, а стояла как бы на белом, местами выщербленном ледяном блюде. В одну такую выщербину и воткнула лодья свой нос, который был теперь сжат, словно плоскогубцами, двумя крутыми ледяными бережками.

Тимофеич увидел это, когда добежал до передней мачты. Здесь он сразу же, почти не останавливаясь, спрыгнул босыми ногами на лед.

Все суда Еремея Петровича были в это лето в полном расходе: ни лодьи, ни шнеки, ни карбаса[8]. И чуть ли не всю Мезень набрал в том году Еремей Петрович на свои корабли, так что остались там одни только бабы да дети. Даже городской скоморох, одноногий солдат Сусаким, и тот увязался с промысловой ватагой и поплыл в окладниковской шнеке к Канину Носу. Работники взяли ею сказки рассказывать, а он прихватил ещё свой полосатый мешок, из которого при надобности вытаскивал дудку или размалеванную харю. Еремей же Петрович, оставшийся сам на Мезени, только отдувался от понесенных трудов и, сидя на крыльце, щурился и пялил солнцу навстречу свою вороную с подпалиной бороду, которую ещё зимой прижег ему Сусаким горящей лучиною. Еремей Петрович тогда чуть не убил Сусакима, но потом, позабыв о скоморошьей обиде, вспомнил о ней лишь тогда, когда Сусаким пришел к нему наниматься и начал с того, что показал Еремею Петровичу кукиш.

– Не я кажу, скоморох кажет, – лепетал Сусаким, тыча шиш Еремею Петровичу под нос. – Скоморохи – люди добрые... Скоморохи – люди веселые...

– Я те развеселю, демонская шкура! – осерчал Еремей Петрович. – Я те покажу бороды жечь!

– Еремей, Еремей, бороды не жалей, пожалей голову, – завертелся Сусаким волчком на своей деревяшке. – Люди на промысел идут, а ты лаешься.

– Тьфу ты, грех мне с тобой! Чего тебе от меня, пропади ты пропадом?

И несмотря на то что Еремей Петрович и слышать не хотел, чтобы скоморох и его, Еремея Петровича, обидчик шел на промысел в окладниковской шнеке, работники подрядили Сусакима от себя – ночами иль в безветрие днем рассказывать сказки про чертей и разбойников. Какая же другая могла быть от Сусакима на промысле польза? Да и ему скоро надоело в каниной дыре, и он запросился обратно.

Еремей Петрович благодушествовал в погожий денек на крылечке, когда под самым его поросшим колючею волосиною носом вырос опять поганый сусакимовский кукиш. Хозяин чуть не подавился собственным языком от такой неожиданности. И ещё большая оторопь охватила его, когда Сусаким, вертясь на одной ноге и целясь в него из своей деревяшки, стал передавать ему где-то слыханную весть о том, что лодья, ушедшая для китового боя, в Ледовитом море напоролась на льдину.