Александр Холин - Екклесиаст

Всё же у нас в России и в наше технократическое время таких прохожих точно нигде не увидишь. Даже с крутого похмелья и с большого бодуна. А он – он просто стоял и всё. Нет, вероятно, всё-таки поджидал меня. Только почему я раньше, издалека его не увидел? Как он здесь оказался?

Вдруг, словно стрела кипчака, в воздухе просвистела мерзкая пронзительная мыслишка: город – без людей! Разве такое может быть? Нет, только во сне или… вот и этот случайный прохожий явился, как «или». Неужели мне неожиданно пришлось загреметь на тот свет и я шагаю не по светлому коридору, как принято, а по пустому городу, свободному от суетливых толп обывателей, от базарных и кремлёвских торгашей, от блюстителей исполнительной власти с оловянными глазами, от никуда не спешащих сумасшедших влюблённых и от дурачащихся весёлых студентов?! Неужели потусторонний мир такой же, как мой родной город, только обезлюдевший? Ведь всё выглядит очень реально, даже от необычного разгорячённого асфальта пахнет обычной креозотовой смолой. Кто знает, как уход в иной мир получается на самом деле? Все россказни про какие-то там сиятельные коридоры, про турбулентную тряску, полёт и прикладное парение в потоках воздушной клоаки – это всё бредни для мазохистов или же слабонервных неврастеников.

Что потусторонний мир существует – это давно известно и доказывать не надо, только как мы туда переселяемся, не знает никто, пока сам не попадёт. Вдруг ниоткуда является или приходит какой-то псих в царской мантии и объявляет себя Великим Судиёй. К чему он может присудить и за что? Откуда ему знать про все, совершённые и несовершённые мной хорошие и не совсем хорошие дела, про мои любовные похождения в прошлой жизни и будущей? А если и узнает, имеет ли право судить? Сказано ведь, не суди, да не судим будешь! Мне кажется, этот постулат применим не только для людей, но и для ангелов, демонов… А может быть, и для Самого Вседержителя…

Вдруг, словно очередное смятение, словно феерический взрыв в голове возникло ещё одно стихотворение:

Между прочим, интересно узнать у тех же федеральных российских судей с запотевшими от судебных нагрузок стеклянными глазами: судят ли в потустороннем мире за любовь? Или потусторонние судьи тоже поголовно продажные? Интересно, сколько берут в Зазеркалье за осуждение любви? Конечно, можно придраться, что любить многих никак нельзя, что любить надо только одного человека, только один раз и никак иначе. Кем же установлен запрет любви, и какой любви? У одних народов духовную и физическую любовь находят только пары, как два лебедя, не могущих жить друг без друга, а у других в порядке вещей любовные гаремы, как у петуха в курятнике. У третьих вошли в моду «шведские семейки». У «голубцов», например, существуют даже однополые браки. Каждому своё.

Некоторые, например, конкретно называют голый секс любовью. Может быть, у этих мозги расположены где-нибудь в гениталиях, не знаю, но любовь, настоящая любовь – это нечто другое, не поддающееся пока описанию ни на одном человеческом языке. И, если в потустороннем Зазеркалье людей судят за такую любовь и называют постыдной страстью готовность человека пожертвовать жизнью за свою любимую, то пусть лучше оставят истинный справедливый суд для себя. Ведь, в сущности, каждый получает по вере своей. И тот же Всепрощающий Всевышний никогда не сможет простить мазохиста, цель жизни которого только в самоистязании.

– Я, Екклесиаст, – вдруг заговорил стоящий предо мной человек. – Я, Екклесиаст, был царём над Израилем в Иерусалиме, и предал я сердце моё тому, чтобы исповедовать и испытать мудростью всё, что делается под небом: это тяжкое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нём.[5]

– Не понимаю, – немного взъерошился я, – весь этот спектакль с обезлюдевшим серым городом устроен только ради того, чтобы объявить мне, сыну человеческому, о непредсказуемых упражнениях нашего ума среди нас же? Что за дела?

– Видел я дела, какие делаются под солнцем, – вскинул глаза Екклесиаст. Затем широким жестом руки он показал на обезлюдевший город. – И вот всё это – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым и чего нет, того нельзя считать. Говорил я с сердцем моим так: вот я возвеличился и приобрёл мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце моё видело много мудрости и знания. И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что это – томление духа, потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь. Тебе же я предлагаю имя своё, ибо именем жив человек и может именем же нарисовать нужную картину.

– Вот ещё! – усмехнулся я. – Мне кажется, овчинка выделки не стоит…

– Не спеши осуждать, – перебил меня Екклесиаст. – Тебе не осуждать, а проповедовать Богом отпущено. Ибо Проповедник – есть избранный и осуждённый на бессмертие.

– Бессмертие? – ядовито усмехнулся я. – Вот уж от чего откажусь с дорогой душой, так это от бессмертия. Настоящее бессмертие, в сущности, страшная вещь, если не сказать, что проклятие. Вспомни хотя бы еврея Ахашвероша. Тот прогнал Иисуса Христа с лавочки возле своего дома, хотя легионеры позволили Иисусу немножечко отдохнуть. Ахашверош сказал тогда: «Нечего сидеть у моего дома! Неси свой крест на Голгофу. А вот на обратном пути можешь и отдохнуть!». Иисус же ответил ему: «Что ж, жди меня». С тех пор Ахашверош не мог умереть, то есть получил бессмертие. У него было множество имён, но чаще всего Ахашвероша называют Вечным Жидом. Можешь предложить бессмертие как награду кому-нибудь другому, охотников в нашем мрачном мире – хоть отбавляй! А мне даже в голодный год за сто блинов в нагрузку такой подарочек ни к чему.

– Ты отказываешься от внимания небес? – удивился Екклесиаст. – Такое вольнодумство ещё никогда не оставалось без наказания…

Вдруг из серого сумеречного ниоткуда прямо навстречу мне вылетел ослепительно-белый Кадиллак с откинутым верхом. Он мчался со стороны центра города и по той самой реверсной полосе, где разговаривали мы с Екклесиастом. Здесь по реверсной полосе всегда носились правительственные и околоправительственные автомобили. Только моргающего «синяка» на кадиллачной крыше не хватало. Впрочем, откуда же у кабриолета крыша? Сквозь ветровое стекло я попытался разглядеть водителя, а там – никого! Или просто лобовое стекло покрыто серой, в тон сумеркам, светозащитной плёнкой? А, может быть, наказание за вольнодумство не замедлило пожаловать?