Роберт Паль - И на земле и над землей

Этот Иоанн, как позже стало известно, не был ни греком, ни эллином. Сам русич сурожский, хотя и христианин, он не чуждался своих соплеменников, со многими был в дружбе, горячо переживал позор хазарского ига. Наверное, и об этом не раз говорили они с отцом на его пасеке, наслаждаясь ядреной «языческой сурицей» — медовухой. И вот, когда тот в глубокой тайне стал готовить против хазар восстание и когда сами греки выдали его кагану, отец не мог остаться в стороне. Вместе с надежными товарищами они отыскали Иоанна в Хазарии, ночью, подкупив стражу, выкрали из узилища и переправили за море на волю.

Как понять этот его поступок?

Дружба дружбой, сурица сурицей, а ведь они, по сути дела, — воины двух противоборствующих богов, двух вер. А вера — это святое. Умереть за нее русичу достойно, привычно, обыденно, ибо совершается уже не одну тысячу лет. Но рисковать своей жизнью ради воина чужой веры, чужих богов? Враждебных тебе, твоему народу, твоей собственной вере! Это — как?!

Подробно поговорить с отцом по этому поводу никак не удавалось, но когда тот настойчиво учил его новой грамоте, зримо отличной от их привычных черт и резов, то часто повторял: «Это, сыне, Иоанново письмо». Или: «Это Иоанновы письмена бесценные, — и вслух мечтал: — Скоро и у нас будут свои книги. А книга — это Слово. А Слово есть Истина, потому и свято… Слово да еще меч — извечные опоры русичей…»

Сын насколько мог прилежно усваивал эту грамоту, а в мечты отца Заряна как-то не вникал: не созрел еще. А надо бы. Вот вернется, наверстает непременно.

Давно, ох как давно ушел отец из своего рода, возложив с согласия огнищан-родовичей свои обязанности старейшины и блюстителя веры на его плечи. Страсть как захотелось человеку побывать в разных славянских княжествах, чтобы самому понять, что мешает их единству, почему так разрознены и бесконечно враждуют. А если и мирно соседствуют, то лишь на условиях: я сам по себе, ты тоже сам по себе; ты князь и я князь. Не будем меряться, кто кого выше, а то ведь хоробрая моя дружина сегодня поболе твоей…

Тяжелый, больной это для славян и русов вопрос, старая рана-беда. Как излечить ее? Казалось бы, и одной крови, одного языка, одних богов дети, ан — нет! И это при таких огромно-немеряных землях, при таком великом населении. Да собери хоть половину их — целая империя выйдет. Когда хоть ненадолго случался такой праздник, как в пору Русколани, например, при князе Втором Кие, — все бурно поднималось, ярко росло, цвело. Отобранные врагами-дасами степи, моря, реки, города снова становились нашими, а вчерашние недруги притихали: у них, мол, очень сильные боги, и сами они постоять за себя умеют.

Так ведь и Великую Скифию свою возродили! Не поддайся очередному раздору, и готов смели бы обратно в их студеное море, и гуннов, языгов, обров-аваров и иных остерегли бы покушаться на наши жизни, селения, говяд наших, на наши святые степи со злачными травами и живой водой.

Не получилось! И каких рек крови это стоило. Ну, почему, по-че-му?!

Он шел и не замечал, что шел. Давно остался позади ждущий своего вызволения Сурож, не стало слышно колокольного звона и крика чаек, море опять стало одним сине-голубым пространством, — он видел лишь ведущую его тропу, слышал лишь свой голос, обращенный то ли в вечность, то ли к где-то запропавшему отцу.

Да, отец тоже хотел это понять, потому и оставил род, отправился посмотреть мир. И не только свой, беспокойный славянский, но и дальний, чужой. Там ведь тоже идут постоянные войны, гибнут люди, города, царства. Знает ли кто там: почему?

В свое поселение он вернулся, когда уже вечерний конник проскакал по небу, заботясь о дальнейшем пути Сурьи на темной стороне земли.

Встретила его вдова покойного брата Блага.

— Пошто так долго, Ягила? Я уж забоялась, не случилось ли чего. В другой раз коня седлай.

Она всегда такая — великая труженица и заботница. После того, как осталась без мужа, сама постоянно ищет себе какого-нибудь дела, чтобы рассеять печальные мысли, меньше думать о своей вдовьей судьбе.

Ягила хорошо помнил ее еще девочкой, потом веселой привлекательной девушкой-юницей. До того привлекательной, что при виде ее сердце заходилось в таком жарком торопливом перестуке, будто не одно поприще[1] пробежал, чтобы чуток побыть с ней рядом.

И не раз пробегал, да что толку? Какая красавица в свои шестнадцать лет обратит внимание на какого-то горбуна? Нет, она была с ним и приветлива, и обходительна. Как со всеми. Он не в обиде. Другое дело — брат. С ним и слюбились, семьей стали. Он не мешал, радовался тому, что может теперь видеть ее каждый день. Для него и это было счастьем.

Даже когда Блага осталась одна, ничего не изменилось, хотя по обычаю он обязан был унаследовать семью брата. Однако обычай обычаем, а горб со спины никакой обычай не снимет.

Он давил, унижал, держал в узде. Впрочем, Ягила и не роптал: так, должно быть, захотели боги.

Вот и сейчас, чувствуя в ее голосе особое тепло и участие, он отозвался как всегда по-житейски буднично и просто.

— В другой раз так и сделаю, сестрица Блага. А воин наш так и не приехал.

— Думаешь, не приехал? — как-то загадочно улыбнулась та.

— Ну так я же сам… — растерялся он. — Или прослышала чего тут? Кто чего сказал?

— Тише говори… Уснул с дороги… Дома!

От такой радости и об узде забыл. Подхватил на руки, закружил по двору, своей щекой прижался к ее щеке. И лишь когда почувствовал на шее ее горячие сильные руки, враз обмер. Будто кто ледяной водой окатил: не смей!

— Значит, живой…

— Живой… — мягко и тоже испуганно отстраняясь, прошептала она. — Из Херсонеса пришел.

— Из Хорсуня? Из-за того, стало быть, и разминулись… Спасибо…

— И тебе спасибо…

— Мне-то за что?

— Сама не знаю. А все равно… ужинать будешь?

— Сперва омоюсь, богам славу воздам… А ты отдыхай, сестрица, отдыхай…

Рубеж восемнадцатого и девятнадцатого столетий Европа встречала в большой тревоге. Надо сказать, что и в прежние времена длительного мира и покоя она почти не знала. Начиная с той поры, когда ее просторы наконец-то освободились от льдов последнего великого оледенения, длившегося без малого сто тысяч лет.

Медленно, постепенно, век за веком, шаг за шагом отступал, превращаясь в великие реки, озера и болота, гигантский ледник, открывая мокрую, насквозь промороженную землю.

Медленно вслед за ним студеные тундры зарастали травами и лесами. А уж потом, через три-четыре тысячелетия, едва подсохший и прогревшийся континент начал заселяться людьми — индоевропейцами.