Андрей Степаненко - Еретик

— Каким ветром тебя… — опомнился Патриарх. — Что ты потерял в Кархедоне?

Монах сдержанно улыбнулся.

— Мне заплатили. Я пришел.

Ираклий сдержанно улыбнулся, а крупное лицо Патриарха покрылось бисеринками пота. Он уже понял, что Симона пригласили на Церковный Собор — в качестве консультанта.

— И на чьей ты теперь стороне? — дернул кадыком Пирр.

— Ираклий первым деньги предложил, — глянул в сторону императора Симон, — значит, на вашей.

«Ну, вот и все… — подумал Ираклий, — мой выигрыш обернулся проигрышем…»

Он очень рассчитывал на помощь Симона в диспутах святых отцов. Но теперь выходило так, что столь ценного консультанта придется убить, впрочем, как и любого, кто — вольно или невольно — прикоснулся к истории с пропавшей монашкой. Но главное, Ираклий совершенно точно знал: Симон тайны исповеди не нарушит, — даже если его рассечь пополам.

— Рад, что ты успел, Симон, — кивнул Ираклий и тут же повернулся к Пирру, — ну, что, ваше святейшество, пожалуй, не стоит отрывать нашего делегата от его священной миссии.

— Верно, — заторопился Патриарх, — иди, чадо, иди.

Монах заглянул ему в глаза, потом перевел взгляд на Ираклия и с тем же сдержанным достоинством склонил голову. Развернулся, чтобы выйти…

— Симон! — хрипло окликнул его Патриарх.

— Да? — полуобернулся тот.

— Кифа уже здесь. Поторопись… и да поможет тебе Бог!

Храм Пресвятой Девы Кархедонской был переполнен. Депутаты из Египта, Италии, Греции и Византии сидели вкруг на прохладном каменном полу, обмахивались исписанными папирусными листами, перекидывались шутками и ждали одного — прибытия Патриарха. Все знали, что Пирр собирается удостоить Собор своим присутствием.

Кифа внимательно оглядел запарившихся делегатов и кивнул секретарю.

— Давай-ка, помаленьку начинать.

Секретарь замялся, но возразить не посмел.

— Ну, что, братья, пока Его Святейшество не подошел, может, подискутируем?

Делегаты разочарованно загудели. Только что сытно отобедавшие, более всего они жаждали покоя и неторопливой, дружеской беседы.

— Разумное предложение, — поддержал секретаря Кифа. — И, кстати, если кто не помнит, первым стоит вопрос о праве первой ночи.

Делегаты оживились. За последние двадцать восемь лет Церкви стали существенно богаче, и все чаще приобретали земли — вместе с крестьянами и, само собой, наследовали господское право предсвадебного «прокалывания» девственниц.

— А что тут обсуждать? — громоподобно гоготнул с места могучий епископ Этрурии Софроний, — сей труд никому еще не повредил. И девушки довольны…

Делегаты вразнобой рассмеялись.

— И скольких ты, Софроний, за прошлый год осчастливил?

— Пятьдесят?

— Сто?

Епископ удовлетворенно улыбнулся в бороду.

— Сто двадцать восемь, братия… сто двадцать восемь.

— В аду ведь гореть будешь… — тоненьким голосом произнес рядом сидящий кастрат, епископ Римский Северин.

— Для мужчины в этом греха нет, — покачал головой Софроний.

Кастраты, все, как один, зашумели.

— Как у тебя язык повернулся?

— Забыл, что Спаситель говорил?

И вот тут уже возмутилась противоположная сторона.

— Тебе, каплун, в морду заехать?

— Вы у нас допроситесь!

Кифа недовольно поморщился. В прошлый раз тот же вопрос[6] вызвал целое побоище, и, понятно, что кастратов побили.

— Тише, братия, — поднял он руку, — постыдились бы…

Но братья настолько увлеклись, что не слушали даже друг друга.

— Тихо! — рявкнул он. — Всем молчать!

В храме мгновенно воцарилась тишина, и Кифа удовлетворенно хмыкнул под нос. Сила его духа росла день ото дня, и порой он мог удержать в повиновении до полутора-двух сотен человек сразу.

— Ева — сосуд греха, братья, — внушительно произнес Кифа, — именно женщина рождает нас в мир, во владение Князя тьмы.

Он внимательно оглядел храм. Братья сидели, раскрыв рты.

— Именно из-за участия женщины Спаситель получил при рождении вторую природу — грешную, человеческую! — возвысил голос Кифа. — И именно из-за этой природы он так мучительно страдал на кресте!

Оцепеневшие братья так и сидели, уставясь в никуда, и лишь Софроний все время ерзал и морщился, так, словно пытался избавиться от этого наваждения.

— Недаром Спаситель сказал, — поучительно погрозил пальцем Кифа, — если уд твой, этот змей мятежный восстал и соблазняет тебя, отрежь его…

Софроний тряхнул головой, резким движением вытащил из-под себя кипу желтых папирусных листов и принялся их судорожно листать, явно пытаясь выяснить, так ли говорил Спаситель.

— Кифа, Кифа… — послышалось от входа, — и это, по-твоему, честный диспут?

Кифа прикусил губу и медленно повернулся к вошедшему. Он подозревал, что Ираклий пригласит Симона, однако искренне рассчитывал, что вечно кочующий по всей Ойкумене татуированный варвар к началу Собора не поспеет.

— Давай обойдемся без этого[7], Кифа, — с улыбкой предложил амхарец и оглушительно хлопнул в ладоши. — Всем смотреть на меня!

Делегаты вздрогнули и дружно повернулись на голос.

— Я немного опоздал, — широко улыбнулся амхарец. — Не подскажете, о чем был диспут?

Делегаты растерянно зашушукались, и лишь Софроний озабоченно вертел стопку желтого папируса.

— Не могу найти! — громко, на весь храм пожаловался он. — Откуда он это взял?

Сложенную вдвое папирусную четвертушку вольной грамоты Ираклию принес начальник имперской почты. Император осторожно развернул документ и, не веря своему счастью, замер: здесь было указано все — и город, и квартал, и, конечно же, имя освобожденной рабыни.

— Кто, кроме тебя, держал это в руках? — улыбнулся он чиновнику.

— Судья, — мгновенно взмок тот, — а больше, кажется, никто.

«Значит, убрать придется троих, — отметил Ираклий, — этого… потом судью и… Симона».

Он вздохнул. Симон был ему нужен. Очень нужен.

«Хотя… откуда ему знать, что это за Елена?» — попытался уговорить себя император и бросил растерянный взгляд на Пирра.

— Все в порядке? — поинтересовался изнемогающий от любопытства Патриарх.

— Ты даже не представляешь, с каким огнем я сейчас играю, — покачал Ираклий головой.

Патриарх принужденно улыбнулся.

— Всегда так было. Вспомни, как мы с тобой Фоку свалили…

Ираклий улыбнулся. Когда он, тогда совсем еще мальчишка, лично отрезал тирану детородный уд, Фока заревел, как маленький ребенок, — не от боли, от обиды. А уж когда с него начали сдирать кожу…