Сергей Городников - Тень Тибета

– Сюзан, открой! – раздался встревоженный голос полковника. – Сюзан?!

И по двери забарабанили кулаком.

– Что, дорогой? – ответила она сонно и недовольно. – Я всю ночь не спала и только заснула. У меня очень болит голова.

– Мне хотелось бы проверить, на месте ли мои драгоценности, – примирительно ни то сказал, ни то попросил её муж.

– Ах, оставь до утра, – капризно раздражаясь, возразила она. – Что с ними могло случиться?

Полковник не находил иных убедительных доводов, постоял и наконец проворчал недовольно:

– Творится, чёрте что!

В досаде он задел и опрокинул, разбил вазу. Под хруст осколков под сапогами с проклятиями удалился к следующей двери.

– Но как же, как ты днём покинешь этот дом? – вдруг сообразила женщина. Она подумала, склонилась над лицом молодого человека и, отдаваясь нежной чувственности, решилась. – Придётся задержать тебя до следующей ночи.

Пустыня, которая отделяла плодородные равнины Северной Индии от южных предгорий Гималаев, на дни и дни пути заставляла позабыть, что такое вода, была намертво выжжена солнцем, казалась преддверием Ада. Ни следов зверя в раскалённых песках, ни точек птиц над ними не виделось на все четыре стороны. Только грязный и исхудалый всадник в истрёпанных лохмотьях и его измученный конь брели по ней, брели в этом пекле бесцельно, словно давно уже сбились с пути. По тусклым глазам всадника можно было решить, что он погрузился в безумие или представлял некую древнюю секту, приверженцы которой добровольно приносят себя в жертву своему богу именно таким образом: без емкости с водой отправляются под испепеляющий Огонь этого бога – Великого и Беспощадного Светила.

Предоставленный самому себе конь брёл на север, куда его влекла память о родной конюшне и сочной траве высокогорных степей. Несколько часов прошло после того, как его хозяин последний раз натянул поводья. Солнце с того времени заметно сместилось к западу, и воспалённые глаза животного за дрожащим маревом стали различать выступающие из песков холмы предгорий. Там было то, что давало силы двигаться, там была надежда обнаружить воду.

Остались в прошлом ещё час, другой, и он, неуверенно ступая широко расставляемыми ногами, приблизился к чахлым деревцам, которые толпились вокруг вытянутой лужи в тени огромного валуна, одиноко торчащего из покрытого серым песком глинозёма. Извилистая полоска русла пересохшей горной речушки протянулась от этого места к холмам предгорий. Крупная змея с шипением убралась от сухих корней деревца под валун, и конь подступил к луже, жадно припал губами к тёплой и мутной жиже.

Удача очнулся, вяло приподнял с груди голову, приоткрыл свинцово-тяжёлые веки. Увиденное не потревожило и не удивило его, оно было похожим на бред воспалённого жаждой и пеклом разума. Он затянутым мглой взором уставился в троих всадников, которые легко и плавно выехали к нему из-за валуна. Главным был оскалившийся Джуча, а по бокам, отставая от него, шакалами подбирались ойраты с арканами в руках, в них он равнодушно признал обоих его сообщников. Удача безропотно отдался этому бреду, в котором ойраты убрали арканы, грубо вывернули ему руки за спину, принялись накрепко, кожаным ремнём вязать в запястьях. Он смотрел только на Джучу и не делал попыток сопротивляться.

– Дэви, – растрескавшимися губами пробормотал он наконец. – Она не любит меня.

Джуча и его подельщики развеселились. Хоть и было это в бреду, но он не желал видеть их насмешливые кривляния. А потому позволил тяжёлым векам опять навалиться на глаза, а голове безвольно обвиснуть к груди. Демоны Смерти вновь набросились на него, пытаясь вырвать Душу и Сердце. Он отступал и отступал от них, потому что Дэви выхватила из его руки сияющий священным огнём меч Жизни.

В следующий раз он пришёл в себя под пещерным сводом. Несколько свечей боролись с тьмой и играли неверными переливами жёлтого света на очертаниях каменного Будды, в подоле которого были рассыпаны цветы и лепестки цветов, а рядом курились благовония, дурманящие разум и чувства. Правая ладонь Будды была приподнята и обращена к нему, будто знаком увещевая, что ему нечего бояться.

Он сидел в десяти шагах от него, по-восточному поджав босые ступни ног, ладонями расслабленных опием рук упирался в колени. Не мигая, сквозь мглу в глазах смотрел на сверкающий золотой шарик, который как будто висел в воздухе справа от Будды, сиял отсветами невидимого светильника. Лысая голова закутанного в чёрное одеяние ламы тоже словно зависла над землёй в нише стены за шариком. Мерцающими чёрными глазами она, как притаившийся демон, пронзительно сверлила оттуда взглядом, проникала в его зрачки, будто капалась в его сознании, и при этом вкрадчивым голосом внушала раздельно и размеренно:

– Своей верностью и воинскими доблестями ты должен постоянно напоминать другим Правителям о силе и величии Далай-ламы.

Голова ламы примолкла, взор её выискивал в нём независимую волю. Затем она продолжила допрос:

– Есть ли привязанности, какие мешают тебе выполнить Волю нашего Правителя?

Ему хотелось, чтобы его оставили в покое. И он ответил, не сразу, и не узнал собственного голоса, слабого и неуверенного:

– Я не могу оставить того, кто заменил мне отца.

Ему показалось, что глаза ламы сверкнули красным гневом оборотня. Из ниши к нему прыгнул разъярённый тигр, и он опрокинулся от клыков в пропасть, где его поглотило кружение безумных видений тревожного сна.

День сменялся ночью. Потом наступал другой, за ним третий, похожие между собой как близнецы, тусклые и однообразные. Череда дней, в которых не было смысла и цели существования.

Так прошли без малого две недели. Он много спал, днями часто погружаясь в дрёму, чувствуя себя нарождающимся заново ребёнком. Будто переживая очередное перерождение, он помнил свою прошлую жизнь смутно, как если бы наблюдал её со стороны. Он потерял вкус к движению, редко и ненадолго покидал двор приёмного отца, проводя в нём почти всё текущее время. Даже в горы на охоту и к тайным убежищам не тянуло, вспоминалось о них равнодушно. В отупении разума и чувств быстро восстанавливались телесные силы, но душевный надлом сделал его вялым и нелюбопытным к проявлениям окружающей жизни и к чужим поступкам. В разговоры он вступал неохотно, быстро обрывал их, как улитка прятался в раковину молчания. Он вяло сознавал, что душевно болен и болезнь его будет долгой.

Им продолжительное время никто не интересовался, пока однажды ранним утром не явился посланник тайного советника с распоряжением незамедлительно явиться во дворец. Подчинился он так же безвольно, как делал всё остальное.