Орхан Памук - Белая крепость

Может быть, я и дальше терпеливо сносил бы все это, надеясь, что султан когда-нибудь, как и я, позабудет о Нем, и рассчитывая скопить еще больше денег, тем более что к страху неизвестности я уже привык; но однажды на охоте, когда мы, преследуя зайца, потеряли дорогу в лесу, султан начал бесцеремонно и безжалостно открывать и захлопывать двери моей души; мало того, теперь он делал это на виду у всех. Я подумал, что владыка в очередной раз замыслил проредить свое окружение, в котором опять оказалось много фигляров, и забрать в казну все наше имущество. Почувствовав приближение катастрофы, я перепугался. И вот настал день, когда мне было велено рассказать о венецианских мостах, о кружевной скатерти на столе, за которым завтракал в детстве Он, о том виде из окна, выходившего в сад за Его домом, который Он вспоминал, когда палач занес над Ним меч, чтобы заставить принять ислам. А затем султан сказал, что мне нужно написать книгу, в которой все это было бы изложено так, будто произошло со мной. В этот самый день я и решил как можно скорее бежать из Стамбула.

Мы поселились в Гебзе, но в другом доме, чтобы не вспоминать о Нем. Первое время я боялся, что за мной пришлют людей из дворца, но никто мной не интересовался, и доходов меня не лишили. То ли забыли обо мне, то ли по приказу султана установили за мной тайный надзор. Задумываться об этом мне не хотелось; я занялся своими делами, построил дом, разбил за домом сад, именно такой, какой мне хотелось, и стал проводить время, читая книги и сочиняя для собственного удовольствия увлекательные истории. Еще я – не столько ради денег, сколько для развлечения – выслушивал людей, которые, узнав, что по соседству поселился бывший главный астролог, приходили ко мне за советом. Наверное, только тогда я как следует узнал свою страну, в которой жил с детства, ибо, прежде чем предсказать будущее пришедшим ко мне калекам, людям, потрясенным потерей близких, неизлечимо больным, отцам засидевшихся в невестах девушек, коротышкам, мечтающим подрасти, ревнивым мужьям, слепым, морякам и обезумевшим от безответной страсти влюбленным, я подолгу расспрашивал об их жизни, а по вечерам записывал услышанное в тетрадь, чтобы потом использовать для своих историй – в том числе и для этой книги.

В те годы я познакомился с одним стариком, вместе с которым в мою комнату вошла глубокая печаль. Он был старше меня лет на десять-пятнадцать, а звали его Эвлия. Увидев его грустное лицо, я первым делом подумал, что его тяготит одиночество, но он заговорил о другом: оказывается, он посвятил всю свою жизнь путешествиям и сочинению десятитомной книги о них, которую в скором времени готовится закончить, а сейчас едет в Мекку и Медину, чтобы успеть до своей смерти побывать в самых близких Аллаху городах и написать о них. Однако в книге есть один пробел, который очень его печалит: ему хотелось бы рассказать читателям об Италии, про прекрасные фонтаны и мосты которой он так много слышал; не мог бы я поведать ему о ней? Про меня ему немало рассказывали в Стамбуле, вот он и решил приехать и поговорить со мной. Когда я сказал, что ни разу не бывал в Италии, он ответил, что ему, как и всем, это известно, но говорят, когда-то у меня был раб родом из тех мест, который мне обо всем рассказал; и если я поделюсь с ним, Эвлией, тем, что знаю, он в благодарность тоже расскажет мне что-нибудь занятное, ибо разве это не самое приятное в жизни – сочинять и слушать увлекательные истории? И он, смущаясь, вытащил из своей сумы карту, самую скверную карту Италии, какую мне только случалось видеть. Я решил поддаться на его уговоры.

Своей по-детски пухлой рукой он указывал на карте город и читал по слогам его название, после чего тщательно записывал фантазии, которые я ему излагал. О каждом городе он хотел услышать, помимо всего прочего, какую-нибудь причудливую историю. Так мы и прошли всю страну (которую я видел впервые в жизни) с севера на юг, остановившись по дороге в тринадцати городах, а потом из Сицилии морским путем вернулись в Стамбул. На это у нас ушло целое утро. Эвлия остался очень доволен тем, что услышал, и, желая меня порадовать, рассказал в ответ о канатоходцах, потерявшихся в небе Акки; о женщине из Коньи, родившей слона; о быках с голубыми крыльями и розовых кошках, что водятся на берегах Нила; о башне с часами, которую он видел в Вене, и о том, как ему вставили в этом городе новые передние зубы (улыбнувшись, он показал мне их); о говорящей пещере на берегу Азовского моря и об американских красных муравьях. Эти истории отчего-то навеяли на меня странную печаль, к глазам подступили слезы. За окном уже клонилось к закату огромное красное солнце, когда Эвлия спросил, нет ли и у меня каких-нибудь удивительных историй в таком духе. Мне захотелось удивить его по-настоящему. Я сказал, что он и его люди могут заночевать в моем доме и что у меня есть для него история о двух людях, поменявшихся местами, которая наверняка ему понравится.

Ночью, когда все разошлись по отведенным им углам и в доме воцарилась долгожданная тишина, мы возвратились в мою комнату. Тогда-то в моей голове и возникла эта история, которую вы сейчас дочитываете. Когда я говорил, у меня возникло ощущение, будто я ничего не придумываю, а кто-то другой нашептывает мне в ухо слова, из которых строятся одна за другой фразы. «Мы шли из Венеции в Неаполь, когда турецкие корабли преградили нам путь…»

После того как глубоко за полночь я закончил свой рассказ, воцарилось долгое молчание. Я чувствовал, что мой гость, как и я, думает о Нем, но человек, которого представлял себе Эвлия, совершенно не походил на Него. Нисколько не сомневаюсь, что Эвлия думал о собственной жизни. Я же думал о том, что мне нравится и моя жизнь, и Он, и сочиненная мной история; я гордился всем, что пережил и придумал. Комната, в которой мы сидели, наполнилась печальными воспоминаниями о том, кем мы хотели стать и кем стали. Я вдруг явственно осознал, что больше никогда не смогу Его забыть и оттого буду несчастен до конца моей жизни. Отныне я знал, что никогда уже не смогу жить один: вместе с моей историей в полуночную комнату словно бы проникла манящая призрачная тень, рождающая в нас и любопытство, и тревогу. Под утро гость сначала обрадовал меня, сказав, что ему очень понравилась моя история, но потом прибавил, что против некоторых ее моментов у него найдутся возражения. Я стал слушать его с интересом – может быть, потому, что хотел избавиться от гнетущего нас обоих воспоминания и как можно скорее вернуться в свою новую жизнь.

Эвлия сказал, что согласен: мы должны искать в жизни странное и удивительное, потому как, наверное, только это мы и можем противопоставить наводящей тоску скуке этого мира. Поскольку он знал это еще с детских и школьных лет, когда все бывает особенно однообразно, ему даже в голову не приходило запереться в четырех стенах, и потому всю жизнь он провел, странствуя по бесконечным дорогам в поисках историй. Однако странное и удивительное мы должны искать именно в мире, а не в самих себе! Если так дотошно копаться в своей душе и так долго о себе думать, станешь несчастным. Это и случилось с героями моей истории, потому-то каждый из них никак не может смириться с тем, что он – это он, и все хочет стать кем-то другим. Предположим, сказал Эвлия затем, что все в моей истории – правда. Верю ли я, что эти люди, поменявшись местами, смогут стать счастливыми в своей новой жизни? Я ничего не ответил. Тогда Эвлия зачем-то напомнил мне об одном эпизоде моего рассказа, о пленнике-испанце, которому оторвало руку. Мы не должны, сказал он, позволить увлечь себя надеждам, похожим на те, которыми тешил себя этот раб. Иначе если мы будем сочинять подобные истории и искать странное в самих себе, то и мы сами, упаси Аллах, станем другими людьми, и то же случится с нашими читателями. Такой страшный мир, в котором люди говорили бы только о себе и о своих странностях и о том же сочиняли бы истории и писали книги, он, Эвлия, даже воображать не хочет.