Борис Лавренев - Седьмой спутник

Сказал и отошел к окошку. За окном по-прежнему гудел ветер, и садилась на крыши блеклая чахоточная мгла. С непонятным самому себе злорадством слышал за спиной сопение инженера, выкарабкавшегося из кресла.

— Говорю вам — больны вы, добродию. Треба вам эскулапа. Бувайте здоровы. Вижу, что с вами не сговоришь.

Молча проводил инженера до парадной двери, запер цепочку и прошел в столовую. На столе в кастрюльке дымилась пшенная каша. Пелагея стояла у стены, скрестив руки на высохшей груди.

— Садись, старая, — сказал Евгений Павлович, придвигая стул, — поужинаем вместе. Так сказать, содружество пролетариата с буржуазией. Внеклассовое занятие — насыщение утробы.

Рассыпчатая каша горячо обжигала язык. Пелагея облизывала кашу с ложки, старчески жадно шлепая губами, и, поглядев па нее, Евгений Павлович горестно усмехнулся:

“Все хочет жить, даже самое старое, ненужное. И живет для любопытства…”

Окончив ужинать, отодвинул тарелку на середину стола и возвратился в кабинет. Из среднего ящика достал квадратную тетрадку в зеленом сафьяне, густо исписанную, и неторопливо долистал до чистой страницы.

Взял перо, окунул в чернильницу, ногтями осторожно снял соринку и, задумавшись немного, вывел в углу число. Под числом бисерной вязью, наклонной и острой, настрочил:

“Сегодня ходил на базар продавать запонки с Фемидой. Продал удачно. Не могу сердиться на жизнь, ибо обида заглушается любознательностью: а что же будет дальше? С Арандаренко не могу говорить. Не принимать нужно умно, — он этого не умеет: у него гнев базарной торговки, которую обсчитали. Смотрел на город. Он страшен, но мне показалось, что он не умирает, а, наоборот, поправляется после смертельной болезни, потому что люди, которым он принадлежит теперь, здоровы. И Россия тоже вылечится, когда отомрет и отпадет шелуха”.

Поднял кисть с зажатым между пальцами пером, сосредоточенно сдвинул брови и быстро, словно боясь, приписал: “Верую, господи, помоги моему неверию”.

Закрыл тетрадку и, когда клал в стол, услышал за окнами стрекот автомобильного мотора, оборвавшийся у подъезда. Не умом — догадкой сказалось, что автомобиль неспроста, и, встав из-за стола, генерал застегнул на все пуговицы серую двубортную тужурку. В передней прозвонили коротко и звучно. Генерал остановил шаркающую к выходу Пелагею.

— Не ходи, Пелинька. Я сам открою.

Равнодушно с виду, — а сердце, усталое и расшатанное годами, заплясало гулко, стремительно, — взялся за дверную ручку и спросил:

— Вам кого?

Из-за двери торопливый голос спешащего человека:

— Генерала Адамова.

Цепочка, визгнув, повисла и закачалась. В переднюю вошли один за другим трое. Один в черном пальто, два в кожаных куртках. На поясах у них висели мятые засаленные кобуры.

В черном пальто сказал деловито и скучно:

— По мандату Чека. Подлежите…

— Пожалуйста, — вежливо и даже с улыбкой перебил Евгений Павлович.

Люди на новом месте — что тараканы.

Если взять двух тараканов из разных мест и посадить в застекленную сигарную коробку, тараканы сперва придут в горячечное беспокойство.

Заелозят, замечутся, ровно их кипятком ошпарили, закружат по всей коробке, без смысла и цели. А уставши от дурного бега, начнут, встречаясь параболами, принюхиваться друг к другу, усиками пощекотывать, будто сказать хотят:

— А дай-кась я тебя пощупаю, какой ты есть таракан и какой породы?

Принюхавшись, расползутся по углам коробки, выберут себе каждый уютное местечко, засядут там в тихой меланхолии и так беспечно и неторопливо ходят друг к другу в гости. Прижились.

Так и люди.

Сперва показалось Евгению Павловичу, что попал он в актовый зал кадетского корпуса в тот день, когда привезла его взволнованная мать определять в учение.

В двусветном корпусном зале толкалась сотня мальчишек, еще в коротких штанишках и цветных рубашечках

Мальчишки озирались, косились; робкие жались под крылья матерей, а которые похрабрее подходили один к другому, обнюхивались, спрашивали:

— Как тебя зовут?

— Кто твой папа?

— А мой полковник.

— А у тебя перышки есть?

— А в пуговицы играть умеешь?

Опросив так новых знакомцев, брались за руки и уже весело и задорно бегали по залу, пока не вошел, пританцовывая, звеня малиной шпор, дежурный офицер, провел ладонью по усам и зыкнул:

— Кадеты, по классам!

Все казалось, как в корпусе. Белый двусветный зал опустелого особняка, куда, за неимением приспособленного помещения, сбили разномастную толпу заложников, был — две капли воды — похож на корпусный. Толкущиеся в нем люди — на мальчишек, пришедших держать страшный экзамен.

Разница была лишь в том, что мальчишки повыросли, облысели, поседели, а в глазах у них трепетал не мальчишеский текучий, а тяжелый, нетаимый и недвижный смертный страх.

Но так же, как в корпусе, подходили друг к другу и таинственно-пониженно спрашивали:

— Вас когда забрали?

— А меня прямо с постели.

— Сергей Сергеич было уперся. Княжеская гордость взыграла. “Я, — говорит, — только приказы его величества исполняю”. Так его, понимаете, прикладами погнали.

— Нет, что же это будет? Что с нами сделают?

— А я, знаете, все же успел драгоценности припрятать.

Старые мальчики сходились и расходились — сумрачные, встрепанные, выбитые нз колеи. Ждали последнего экзамена.

В зеркальные окна двусветного зала, топорща ветки деревьев, как жесткую щетину солдатских усов, заглядывала с ледяной ухмылкой синяя морда осенней ночи.

И вместо дежурного офицера в распахнувшуюся дверь, за пролетом которой в тусклом дыму коридора блеснули штыки часовых, ворвался худой, остроскулый верзила в измызганной солдатской шинели. Лицо у него было бледное и светилось изнутри мертвой стеариновой прозрачностью, а немигающие зеленые глаза таяли в темно-коричневых нимбах набрякших бессонницей век.

Он развернул бумагу и вскочил сапогами на белый шелк золоченого кресла, стоявшего у двери.

— Ставай до стенки в два ряда! — закричал он. — Перекличку робим. Как кликну чию фамилию, обзывайсь: “Я”. Ну, живо!

И от его хрипловатого фальцета сгрудившаяся на середине зала толпа особ не ниже пятого класса табели о рангах, всполошенно затопотав, как деревенские новобранцы, впервые попавшие в казармы, откатилась плотным комом к стене, растянулась резиновой жамкой и прилипла вдоль окон.

На двух рядах помертвелых лиц тревожными плошками замерцали глаза, прикованные к стеариновым щекам человека на кресле. Человек сплюнул на пол, сказал вразумительно: