Гэри Дженнингс - Ацтек. Том 2. Поверженные боги

«Ну что ж, — подумалось мне, — в конце концов, я избежал угрозы со стороны вулкана и теперь могу опасаться лишь возможности утонуть или быть съеденным какой-нибудь морской тварью». Я вспомнил о Кецалькоатле, давнем правителе тольтеков, который вот точно так же, в одиночку, уплыл в океан, благодаря чему сделался любимейшим из всех богов. Это единственный бог, которым восхищаются самые разные, живущие далеко друг от друга народы, у которых, помимо этого, нет между собой ничего общего. Правда, мне пришлось вспомнить и о том, что его провожала толпа собравшихся на берегу рыдающих почитателей, которые потом и разнесли повсюду весть о том, что отныне Кецалькоатля-человека следует почитать как Кецалькоатля-бога. Меня в отличие от него никто не провожал, ни один человек вообще не знал о моем отплытии, а следовательно, представлялось маловероятным, чтобы в случае невозвращения я был провозглашен богом. Ну а раз эта возможность отпадала, то следовало сделать все возможное, чтобы подольше оставаться человеком. Живым человеком.

На дне моей лодки лежали двадцать две рыбины, десять из которых абсолютно точно были съедобными. Я почистил парочку рыбин своим ножом и съел их в сыром виде. Впрочем, они были не такими уж и сырыми, поскольку слегка отварились в согретой вулканом воде позади бухты. Двенадцать сомнительных рыбин я нарезал ломтиками, а потом, достав из котомки миску, выжал их, как тряпки, чтобы выдавить из рыб всю влагу, до последней капли. Затем спрятал миску с этим «соком» и восемью оставшимися съедобными рыбинами под котомку, подальше от прямых лучей солнца.

Благодаря этому назавтра я смог съесть еще две относительно свежие рыбины, но вот на третий день мне уже пришлось буквально впихивать в себя еду по кусочкам, причем кусочки эти глотать, не прожевывая. Ну а последние четыре рыбины я был вынужден выбросить за борт, после чего мне осталось лишь увлажнять болезненно трескавшиеся губы рыбным соком из миски.

Точно не скажу когда, но, кажется, на третий день плавания за восточным горизонтом скрылся последний видимый пик Сего Мира. Течение отнесло меня в море настолько далеко, что суша полностью пропала из виду. Со мной в жизни не случалось ничего подобного. Я задумался, не может ли меня в конце концов отнести к острову Женщин, о котором я слышал от многих сказителей, хотя никто из них и не утверждал, что побывал там лично. Согласно легендам, жили там одни только женщины — нырялыцицы, добывавшие жемчуг из устричных сердец. Лишь раз в году на этот остров приплывали на лодках с материка мужчины, которые обменивали ткани и иные товары на жемчуг, а заодно совокуплялись с хозяйками острова. Из всех младенцев, появлявшихся позднее на свет в результате этих недолговечных союзов, островитянки оставляли в живых лишь девочек, мальчиков же топили. Так, во всяком случае, гласили легенды.

Я задумался о том, что случится, если меня выбросит на этот остров. Убьют ли женщины незваного гостя сразу или, напротив, подвергнут своего рода массовому изнасилованию?

Однако я не обнаружил не только этого мифического острова, но и никаких других. Мою неуправляемую лодку просто несло по безбрежным водам. Океан окружал меня со всех сторон, и я чувствовал себя ничтожной букашкой, оказавшейся на дне огромной голубой чаши, выбраться из которой невозможно. Ночи (если я убирал топаз, чтобы не видеть несчетного множества нависавших надо мной звезд) тревожили мое сердце меньше, чем дни. Во тьме я мог представлять себе, что нахожусь где-то в более безопасном месте, да хоть даже у себя дома. Я воображал, будто раскачиваюсь не на волнах, а в плетеном гамаке, и, успокоив себя таким образом, погружался в сон. Однако с рассветом все иллюзии отступали: я ясно понимал, что на самом деле нахожусь где-то в самом центре ужасающе жаркой, лишенной всякой тени лазоревой безбрежной стихии.

Однообразие пейзажа могло свести с ума, но, к счастью, при свете дня я мог видеть не одно только равнодушное бесконечное пространство воды. И пусть кое-что из того, что мне удавалось разглядеть еще, отнюдь не радовало, но я все равно заставлял себя наводить кристалл на каждый заслуживающий внимания объект, рассматривать его как можно внимательнее и строить догадки насчет его природы.

Хотя прежде мне никогда не доводилось видеть ни голубовато-серебристую рыбу-меч (размером больше меня, любившую выпрыгивать из воды и танцевать на своем хвосте), ни другую, еще более здоровенную, но приплюснутую бурую рыбину с широкими, похожими на кожистые перепонки белки-летяги плавниками по бокам, я узнал обеих по острым мордам, которые воины некоторых прибрежных племен используют в качестве оружия. Я очень боялся, как бы одно из этих страшилищ не решило опробовать свой меч или пилу на корпусе моего акали, но этого не случилось.

Другие твари, которых я видел, дрейфуя в Западном океане, были совершенно мне незнакомы. Среди них попадались бесчисленные мелкие существа с длинными плавниками, которые они использовали как крылья, чтобы выскакивать из воды и пролетать значительное расстояние. Поначалу они показались мне морскими насекомыми, но когда одна такая тварь, пролетев над поверхностью, шлепнулась прямо в мою лодку, после чего была немедленно съедена, выяснилось, что на вкус это самая настоящая рыба. Встречались также и огромные голубовато-серые рыбы, которые, казалось, присматривались ко мне умными внимательными глазами скорее с сочувствием, чем с угрозой. Многие из них подолгу плыли рядом с лодкой и развлекали меня, выполняя с удивительной слаженностью акробатические трюки.

Но более прочих меня страшили и изумляли самые большие рыбы из всех: огромные серые, время от времени появлявшиеся и нежившиеся на поверхности моря по одной, по две, а то и целыми стаями. Бывало, они лениво кружили близ меня по полдня, причем казалось, будто их, что совсем не характерно для рыб, манят воздух и солнце. Но меня не столько изумляли их странные предпочтения, сколько размеры этих чудовищ, превосходивших все когда-либо виденные мною живые существа. Вы можете мне не поверить, почтенные братья, но каждая из них перегородила бы собой соборную площадь. Уж не знаю, сколько весили эти монстры, но были они необыкновенно толстыми. Как-то раз, задолго до описываемых событий, мне довелось отведать в Шоконочко рыбу йейемичи, про которую повар сказал тогда, что она самая большая в море.

Если то, что я ел в тот раз, действительно было маленьким кусочком одной из этих плавающих Великих Пирамид, которых мне впоследствии было суждено увидеть в Западном океане, то я могу лишь пожалеть, что так и не смог выразить своего восхищения тому герою или армии героев, которые изловили это чудо и выволокли его на берег. Любая из парочки исполинских йейемичи, которые резвились поблизости, подталкивая одна другую в бок, могла бы перевернуть мой акали, даже не заметив этого. Но ничего подобного, равно как и никакой другой беды, со мной не случилось, а на шестой или седьмой день моего вынужденного путешествия, когда я уже насухо вылизал последние капли рыбного сока из миски, исхудал, покрылся волдырями и ослаб, по океану вдруг пронеслась серая завеса дождя. Ливень нагнал мое суденышко, окатил его водой и умчался дальше, что позволило мне освежиться, утолить жажду и наполнить дождевой водой свою миску. Но вместе с облегчением пришла и тревога, ибо дождь принес с собой ветер и на море началось волнение. Мое каноэ подскакивало и болталось, как щепка, и очень скоро мне пришлось использовать миску для того, чтобы вычерпывать перехлестывавшую через края морскую воду. Впрочем, несколько ободряло то, что ветер и дождь пришли сзади — с юго-запада, как я рассудил, вспомнив, где находилось в то время солнце, — так что меня по крайней мере не относило дальше в открытое море.