Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

Затем крестьянин назвал пароль, и часовой пропустил его.

И наконец крестьянин подошел к офицеру, а тот с выражением неописуемого отвращения вручил ему кошелек, полный золота.

После этого крестьянин удалился.

Очевидно, офицер и двенадцать солдат были оставлены в лесу только затем, чтобы дождаться этого крестьянина: стоило ему исчезнуть в кустах, как, в свою очередь, ушли и они.

Очевидно также, что теперь Жан Уллье увидел все, что хотел увидеть; он выбрался из кустов так же, как забрался в них, то есть ползком, встал на ноги, сорвал с шапки белую кокарду и с беспечностью человека, который три года подряд каждый день ставил на карту свою жизнь, углубился в лесную чащу.

Той же ночью он добрался до Ла-Шеврольера.

И направился прямо туда, где был его дом.

На месте дома чернели обугленные развалины.

Жан Уллье сел на камень и заплакал.

Ведь в этом доме он оставил жену и двоих детей…

Но вскоре он услышал шаги и поднял голову.

Мимо проходил крестьянин; несмотря на темноту, Жан Уллье узнал его.

Он позвал:

— Тенги!

Крестьянин подошел к нему.

— Кто это меня зовет? — спросил он.

— Это я, Жан Уллье, — ответил шуан.

— Храни тебя, Господь! — отозвался Тенги и собрался идти дальше.

Жан Уллье остановил его.

— Я спрошу, а ты должен мне ответить, — сказал он.

— Ты же мужчина?

— Да.

— Если так, спрашивай, я отвечу.

— Где мой отец?

— Убит.

— Моя жена?

— Убита.

— Мои дети?

— Убиты.

— Спасибо.

Жан Уллье снова сел на камень. Он уже не плакал.

Мгновение спустя он упал на колени и стал молиться.

И самое время — он уже готов был богохульствовать.

Он вознес молитву за погибших.

А потом, обретя силы в нерушимой вере, дававшей ему надежду когда-нибудь вновь встретиться с ними в лучшем мире, он устроил себе ночлег на скорбных развалинах.

На рассвете следующего дня он уже трудился, такой же спокойный, такой же решительный, как если бы его отец по-прежнему ходил за плугом, жена хлопотала у очага, а дети играли перед домом.

Один, не обращаясь ни к кому за помощью, он заново отстроил свою хижину.

И стал в ней жить, кормясь плодами своего смиренного труда поденщика, и тот, кто вздумал бы посоветовать Жану Уллье просить у Бурбонов награду за то, что он, справедливо или несправедливо, считал исполнением своего долга, тот рисковал бы обидеть бедного крестьянина в его благородном простосердечии.

Понятно, что при таком характере Жан Уллье, получив от маркиза де Суде письмо, в котором тот называл его своим старым товарищем и просил незамедлительно явиться к нему в замок, не заставил себя долго ждать.

Он запер дом, положил ключ в карман и, так как жил он один и предупреждать об отъезде ему было некого, тут же пустился в путь.

Посланец маркиза хотел было уступить ему лошадь или, по крайней мере, посадить его сзади, но Жан Уллье покачал головой.

— Благодарение Богу, — сказал он, — ноги у меня крепкие.

И, положив руку на шею лошади, он двинулся вперед, сам указывая своим шагом, похожим на мерный бег, тот аллюр, какой могла бы принять лошадь.

Это была мелкая рысь — два льё в час.

К вечеру Жан Уллье был в замке маркиза.

Маркиз встретил его с нескрываемой радостью; весь день он терзался мыслью, что Жан Уллье уехал или умер.

Надо ли говорить, что причиной этих терзаний была не участь Жана Уллье, а страх за собственное будущее.

Мы уже предупредили читателя, что маркизу де Суде был присущ некоторый эгоизм.

Маркиз тут же отвел Жана Уллье в сторону и доверительно поведал ему о затруднительном положении, в какое он попал.

Жан Уллье, чьи двое детей были зверски убиты, так и не понял до конца, почему отец по своей воле расстается с двумя дочерьми.

И все же он принял предложение маркиза де Суде: взять на воспитание его дочерей до тех пор, пока они не достигнут возраста, когда их можно будет отправить в пансион.

Ему следовало подыскать в Ла-Шеврольере или в окрестностях какую-нибудь славную женщину, с тем чтобы она смогла заменить двум сироткам мать — насколько вообще возможно заменить мать.

Жан Уллье принял бы это предложение даже в том случае, если бы девочки были невзрачными и надоедливыми, но они были так ласковы, так красивы, так изящны, их улыбка была так обворожительна, что крестьянин сразу же привязался к ним, как это бывает с людьми его характера.

Он утверждал, будто они со своими белыми и розовыми личиками и длинными кудрями так похожи на мраморных ангелочков вокруг Богоматери у главного алтаря церкви Гран-Льё, разбитых во время Революции, что, увидев их в первый раз, ему захотелось преклонить перед ними колена.

Итак, было решено, что на следующий день Жан Уллье заберет девочек с собой.

К несчастью, со времени отъезда английской кормилицы и до появления Жана Уллье шли непрерывные дожди.

Маркизу пришлось сидеть в четырех стенах, и он почувствовал, что начинает скучать.

Заскучав, он позвал дочек и стал играть с ними, а затем, посадив одну из них себе на шею, другую — на спину, стал, подобно королю Генриху IV, ползать по комнате на четвереньках.

Но он усовершенствовал забаву, которую Беарнец придумал для своего потомства, и стал голосом подражать то звуку охотничьего рога, то лаю гончих.

Эта домашняя охота в закрытом помещении невероятно позабавила маркиза.

А обе крошки, разумеется, еще никогда в своей жизни так не смеялись.

И вдобавок, они успели привыкнуть к нежности отца, к ласкам, что он щедро расточал им в эти недолгие часы, видимо желая успокоить свою совесть, растревоженную столь близким расставанием после длительной разлуки.

Девочки проявляли к маркизу невероятную привязанность, а их бурная благодарность грозила расстроить его планы.

Так что около восьми часов вечера, когда к крыльцу подкатила одноколка и близнецы поняли, что их сейчас увезут, они подняли страшный крик.

Берта бросилась к отцу, обхватила его ногу и так уцепилась за господина, который дал ей много конфет и на котором было так хорошо кататься верхом, своими ручками, что бедный маркиз не решался освободиться, боясь, что вывихнет ей запястья.

Что касается Мари, то она просто села на ступеньку крыльца и залилась слезами, и плакала она так безутешно, что Жана Уллье это тихое горе тронуло больше, чем бурное отчаяние ее сестры.

Маркиз де Суде употребил все свое красноречие, стараясь убедить крошек, что, если они сядут в одноколку, то получат больше сластей и развлечений, чем получили бы, оставшись у него, но чем дольше он говорил, тем громче рыдала Мари, тем неистовее Берта топала ногами и цеплялась за него.