Марина Александрова - Волгарь

Узнав для себя все, что хотелось, прекратила Любава расспросы, вовсе интерес к мужу утратив. Несказанно мучился этим Ефим, терзался бессмысленной надеждой вернуть любовь супруги. До конца лета еще удавалось ему заслужить благосклонность Любавы, а с осени изгнала она мужа из опочивальни безвозвратно. Ни уговоры, ни подарки, ни мольбы слезные, ни угрозы пустые не действовали более на непреклонную женщину. Лишь смеялась она над Ефимом, называла обидными словами.

Начал несчастный казак пить горькую, целыми днями просиживал в кабаках с голытьбой, опустился вконец так, что и сынок родной чурался вечно пьяного расхристанного отца. Приходил домой Ефим, едва на ногах держась, валился спать, где придется, погружаясь в пучину кошмарных снов, где клубились искаженные образы былых преступлений и царил страшный смех желанной и недоступной более красавицы-жены.

Новый же день не приносил казаку облегчения, не получалось у него утопить в вине свою боль, свою жестокую тоску. Даже с гулящей девкой боялся спознаться теперь несчастный Ефим, памятуя о том, что случилось с бедной жалостливой Палашкой.

Вот и сидел он в кабаке, мрачно уставившись в чарку, вспоминал прошлую свою жизнь. Батьку любимого, юную сестру Дашеньку, друга сердечного Григория, красавицу-персиянку, первую свою любовь, повешенного сотника Никифора, походы с Разиным, девку-едисанку, которую отдал своим казачкам на поругание, жену свою Степаниду. Брели перед ним воспоминания, точно колодники на каторгу, множили печальные думы, бередили душу измученную. Оглядывался Ефим на прожитые годы, думал, гадал, где свернул он на страшную дорожку, что изломала его жизнь напрочь, сделала отравителем и горьким пьяницей.

Тошно делалось казаку, страх пред адским пламенем терзал его загубленную душу, и требовал он еще вина и напивался до беспамятства. И так текли его безрадостные дни, исчезали один за другим, таяли, как истаял снег по весне, которая настала совершенно незаметно для Ефима. Он уж давно перестал замечать, что вокруг него деется, когда потерял последнюю надежду на счастье с Любавой. Просто пил, грезил образами прошлых радостей и ждал подспудно, когда смерть прекратит его страдания.

...Доставив государева посланника к царицынскому воеводе, пошли братья Васильевы побродить по городу, где прошло их детство. Наперебой показывали они друг другу знакомые места: крепостную стену, откуда любили кидать камушки, кто дальше; церковь, в которую ходили с матушкой своей Дарьей Харитоновной да бабушкой покойной Евдокией. В церковке этой помолились они за упокой родителя своего убиенного да за бабушку, земля им пухом. Также поставили свечечку за здравие оставшихся в Москве домочадцев, особливо за маленького братца своего Митеньку.

Дошли Николай с Юрием и до избы своей бывшей, постояли у поновленного плетня, погутарили с новыми хозяевами. А ближе к вечеру решили завернуть в кабак, перекусить перед ночлегом, да пропустить по чарке доброго вина.

Зашли в первый попавшийся кабак братья, сели за стол да принялись разглядывать пьющий народ, неспешно потягивая вино и закусывая грибочками солеными. Юрий разглядывал подгулявших казаков, что, видать, давно сидели за столом напротив, и придумывал каждому из них шутейные прозвища, веселя своими словами брата. А Николай заприметил в дальнем углу мужика, что с мрачным видом сидел в одиночестве. Облик его показался старшему из братьев смутно знакомым, и Николай принялся исподволь внимательно его разглядывать.

Мужик имел буйные кудри над некогда красивым лицом, теперь заросшим немилосердно и носящим следы долгого пьянства. Серые глаза его смотрели угрюмо и неприветливо. Одет мужик был в богатое платье, но уже изрядно потертое и заляпанное вином и жиром. Когда он потянулся к своей чарке, то Николай увидел на его руке тот самый перстень, о котором рассказывала матушка перед дорогой.

Молодой сотник решил, что непременно должен разузнать, что это за мужик, тот ли у него на руке перстень, и уж не дядя ли это его родный! С такой задумкой велел он Юрию заказать еще вина, да поболее, а потом помалкивать и не встревать, чтобы не содеялось. Сам окликнул угрюмого пьяницу:

– Мил-человек! Почто кручинишься? Ступай к нам, – угостим тебя доброй чаркой, авось за беседой-то тебе и легче станет.

Мужик недоверчиво оглядел двоих молодцев в стрелецком платье, но так как пьян был изрядно, а Юрий так радушно ему улыбался, то, махнув рукой на все сомнения, взял свою чарку и пересел к братьям. Николай тут же налил ему вина до краев и предложил выпить за знакомство:

– Выпей с нами, мил-человек, а то нам с братом тут скучно. Люди мы приезжие, здесь никого не знаем, вот и захотелось поговорить с новым человеком. А надоели мы друг другу в дороге хуже горькой редьки. Я вот Сашкой зовусь, а брата моего Федькой кличут, а ты кто будешь?

– Ефим Парфенов мое прозвание, – ответил мрачный мужик.

Если бы Николай заранее не предупредил брата, то Юрий не сдержался бы, когда нес старшой всякую околесицу. Но когда назвал мужик свое имя, стало меньшему все понятно, и он толкнул Николая тихонько в бок, мол, понял все, действуй, братка.

После первой чарки, которую Ефим опрокинул залпом, а братья только пригубили, принялся Николай споро подливать дяде вина да выспрашивать того, про житье-бытье давнее. Ефим поначалу отвечал неохотно, а потом, видать, обрадовался возможности душу излить, и принялся взахлеб рассказывать обо всей своей непутевой жизни.

Николай не торопил Ефима, слушал внимательно, потому как хотелось молодому сотнику понять, почему погубил дядя отца его родного, была ли промеж них обида какая. Ежели бы хоть какую зацепочку обнаружил Николай в пьяных речах Ефима, то оставил бы дядю в живых. Но чем дальше слушал он казака, тем больше понимал, что незачем жить на земле такому человеку.

А Ефим говорил и говорил без удержу. Первый раз за всю жизнь хотелось ему высказать все о себе. Он, казалось, забыл о слушающих его братьях, просто вливал в себя вино чарку за чаркой и изливал в словах всю муть, что скопилась в его измученной душе...

Ефим умолк, то ли от того, что все выплеснул, то ли вина перебрав сверх всякой меры, только уронил он на стол буйную голову и более не поднял ее. Братья Васильевы переглянулись, поняв друг друга без слов, кинули на стол пару монет за выпивку и, подхватив с обеих сторон бесчувственного дядю, поволокли его к выходу.

На улице пришел было казак в чувство от ночной прохлады, да Николай ловко так пристукнул дядя по голове, чтоб не мешал он братьям исполнить задуманное. Они дотащили Ефима до леса, и там Николай ткнул дядю в живот саблей. От удара тот лишь дернулся беззвучно. А напоследок снял молодой сотник с Ефимовой руки семейное кольцо и надел на свой палец. Когда же младший брат спросил у него, зачем Николаю понадобилась такая безделица, тот ответил: