Анатолий Загорный - Каменная грудь

Но Курей вдруг перестал смеяться: сделав Любаве знак удалиться, он упал на ковер и притворился спящим. Глаза зорко смотрели сквозь щели бескровных пальцев. Кто-то, тяжело дыша, снимал у входа обувь. Вошел Кондяк. На нем была массивная короткорукавная кольчуга с прикрепленным нагрудником, сыплющим малиновыми искрами гранатов, островерхая кожаная шапка с кисточкой конских волос, из-под нее – масляная коса. Лоб в испарине, пушистые рысьи усы слиплись. Некоторое время молча разглядывал глиняшки, узнав себя, выдвинул вперед. Зацепил фигурку Илдея, у того отвалилась голова, покатилась под ноги коню. Кондяк прошел по шатру неслышными шагами, прощупал шелковые полотнища концом сабли и, убедившись, что телохранителей нет, занес клинок…

Было тихо, звенели кузнечики, лениво отворачивался ветром край шатрового полога, да по временам доносился крик дозорного: «Эзитурэм! Эзитурэм!»[49]

Хакан открыл глаза, зевнул, пододвинул подушку, выпрямился.

– Пришел? – начал он, посмеиваясь. – Приползла, подкаменка, змея линючая? Пришел, мохнатый паук на ходулях?.. Приползла, белесая вошь?.. – хакан запнулся потому, что не знал ничего более гнусного. – Ты заносишь саблю над сородичем, не думая о том, кем ты будешь, пролив родственную кровь. Самая бедная палатка, разбитая на камнях, будет гнать тебя, как если бы ты коснулся при входе ее веревок… Нигде ты, гнусный разбойник, не найдешь приюта, ни в одном улусе не будет тебе места; жены сбегут от тебя, и ты сдохнешь от того, что съеденный тобою баран обрастет шерстью в желудке.

– Хакан! – взбеленился гость. – Прикажи идти на приступ!.. Руссы ослабли… руссы много дней ничего не ели и жажда сожгла их внутренности. Я поведу впереди свои пять тысяч, и за нами пойдут остальные.

– Ты рвешься на приступ потому, что греки пообещали тебе большую награду и высокое звание патрикия… Нет, не быть тебе римским патрикием, Кондяк, и не повезут твои лошади драгоценные одежды из царского города. Успех не придет до тех пор, пока ты не выкупишь у шайтана своей души и не положишь ее к ногам повелителя.

Курей упер в грудь седую бороденку, помигал косыми глазами, глиняное лицо еще больше посерело.

– Хакан, давай приступ или улусы начнут сниматься и уходить в степи… наездники обленились, они обжираются и болеют постыдной болезнью живота, воруют и дерутся из-за жен. А страсти несут одряхление телу, как употребление соли ослабляет зрение стрелка… Слышишь, хакан, – поднял палец Кондяк, – пьяные начальники поют скверные песни…

Издалека, действительно, доносился протяжный напев, длинный, как степная дорога. Замолкли кузнечики и вновь зазвенели, вплетаясь в него ладными призвучиями.

– Они уже не думают о том, что на расстоянии трех полетов стрелы лежат богатства, что там вино и рабы. Они уже привыкли ко всему, дух их упал, но они не повинны в этом – ведь для кочевника хуже смерти долгая стоянка. Наша жизнь – в движении, – не переставал увещевать военачальник.

– Ты хорошо говоришь, Кондяк, – одобрительно закивал головой хакан, – мудро говоришь! Если бы ты был моим сыном…

Взгляд его упал на глиняные игрушки, подметил перемещения, сделанные гостем.

– Да, да, у Илдея нет головы, нет ее у него, но ты, Кондяк, мой сородич, и я хочу твоей дружбы.

– Молодое вино приносит болезни, – твердил военачальник, – уже многие батуры пали в поединках, или взяты в плен, или убиты, как разбойники, у других городов. Нет ни Кариме, ни Тираха, ни Кегена – непобедимого батура, женщины рожают слабых детей. Пастбища вытоптаны, по берегам одни белые камни. Золотой лист схвачен в Куяве и брошен в яму… Нет надежды… Нет счастья… Слышишь, как тоскливо поют начальники? Они повесили головы, и я сам вою по-волчьи, когда в шатер заглянет луна… проклятая река скрывается во мраке, и, кажется, я снова в степи. Давно я не пил настоящего кумыса! Молю тебя, хакан, заклинаю: давай нам приступ, давай!

Кондяк обхватил шапку руками, провалил локти в колени и долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону.

Курей не скрывал злорадной улыбки, но отвечал ласково, вкрадчиво:

– Не предавайся отчаянию, Кондяк. Утром я послал в Куяву стрелу. Тайно послал. Руссы должны сдаться. Солнце еще один раз уйдет за Угорскую гору, и мы войдем в Куяву – сначала я, потом ты. Кочевники побегут по улицам, ловя прекрасных женщин, у которых глаза голубее соленых озер, а кожа шелковиста и тонка, так что под ладонями слышно, как бежит кровь. Мужчин мы станем нещадно избивать! Нещадно! – повторил он, стараясь вдохновить гостя. – Мы накажем упрямцев страшными пытками. Слушай, Кондяк, сын моего брата, славного Каталима… На самой красивой площади города сложим в одну кучу, большую, как степной курган, всякое узорчье, оружие, шлемы, меха, серебряные чаши, сложим и будем смотреть на нее всеми улусами, пока наездники не насытятся зрелищем. Перед кучей пройдут многие тысячи рабов с рогатками на худых шеях и будут плакаться своему поражению… Потом мы разрушим город, сравняем его с землей, чтобы стало тихо, чтобы только трава шуршала и бубен бы стучал, и гудели бы на палках под ветром содранные с руссов кожи…

Приблизилась пьяная толпа. Воины уже не пели, они во весь голос ругали хакана, называли его старым верблюдом.

– Пусть в его ухе заведется паук, а изо рта посыплются мухи, – кричали они, – нам надо другого хакана, который даст нам победу над руссами. Один из них только что переплыл на тот берег… Он приведет с собой большое войско…

Толпа прошла, и голоса смолкли в отдалении. Опустился душный вечер; кузнечиков сменили сверчки, словно испугались, что земная песня оборвется, пропадет и станет жутко в родной стороне, окутанной мраком. Насквозь пропотел широкий желто-красный халат Курея. Чтобы легче дышалось, хакан распахнул его.

– Мы пришли к согласию, Кондяк, и теперь должны поклясться в верности друг другу.

Кондяк молча кивнул головой, сидел неподвижно, как каменная баба, пока не вошла Любава. Она принесла еду и бронзовую чашу с напитком. Кондяк разгоревшимся взглядов следил за ее ловкими движениями. Стройная, высокая, на шее медная гривна, грудь прикрыта круглыми бляшками, прозрачные шаровары не скрывают, а подчеркивают красоту крепких ног. С нежностью смотрят на хакана светлые, непеченежские глаза. Она почувствовала, что за нею наблюдают, и еще больше, вытягивалась на носках. Кондяк отвечал невпопад, на все соглашался, а хакан беззвучно смеялся, показывая кривые зубы.

– Я подарю тебе эту русскую девушку, ты научишь ее срамным песням, – дыхнул он в самое ухо и, взяв саблю, поранил себе большой палец левой руки.

Долго не показывалась кровь, словно ее никогда и не было в теле. Кондяк прильнул к пальцу губами, высасывая жидкую кровь своего повелителя. Поклявшись в верности, отпили из чаши удивительного напитка, секрет приготовления которого мало кто знал. Понемногу их разобрало. Они почувствовали, как одеревенели челюсти и нельзя было сказать ни одного слова. Кондяк рассмеялся и хакан рассмеялся. Хлебнули еще живительной влаги, взглянули друг на друга. У военачальника распушились усы, кисточка плясала перед носом, лицо хакана стало красным – обожженная глина. Он осушил чашу до дна и, словно по какому волшебству, перенесся вдруг в иной мир. Небо было желтое, земля пестрая, узорная, заросла странной сухой травой всех цветов.