Поль Феваль - Королевский фаворит

И, спокойно войдя в келью, он нацарапал эти слова острием кинжала на широком кольце, которое находилось у него на пальце.

— Пусть мне отрубят голову! — воскликнул Макароне. — Так как нельзя повесить такого дворянина как я, если мне когда-нибудь придет фантазия ласкать вас, почтенный отец! Ventre-Saint-gris, как говорил герцог Бофор в память Беарнца, его предка, вы слишком подвижны для служителя церкви. Я хотел видеть ваше лицо, у меня была одна мысль… Но не все ли это равно, так как через час…

Асканио не договорил и улыбнулся. Он нашел мщение по своему вкусу.

— Я и позабыл сообщить вашему преподобию одну новость, которая должна вас очень заинтересовать, — сказал он, оправляя помятые кружева. — Через час, а может быть и раньше, вы примете венец мученика.

Монах не отвечал.

— Итак, — продолжал падуанец, — начинайте ваши молитвы, сеньор монах, у вас едва хватит на это времени. Если вы встретите на том свете кого-нибудь из моих славных предков, то передайте им от меня поклон.

С этими словами Макароне направился к выходу.

— Останьтесь! — приказал ему монах.

— Невозможно, почтенный отец, я тороплюсь.

— Останьтесь! — повторил монах, брякнув тяжелым кошельком.

Этот звук произвел на Асканио свое обычное действие. Он улыбнулся и вошел снова в келью.

— Поспешим, сеньор монах, — сказал он однако, — любовь призывает меня далеко отсюда. Вы не знаете, что такое любовь? — прибавил он томным голосом.

— Я знаю, — отвечал монах, — что сеньор Асканио никогда не откажется от хорошо набитого кошелька.

— О! Конечно! Я не настолько еще развращен, чтобы отказываться.

— Я хочу сделать вас моим наследником.

— Это доказывает хороший вкус вашего преподобия.

— Вы храбрый солдат…

Асканио поклонился.

— Вы имеете великодушное сердце…

Асканио опять поклонился.

— И я уверен, что вы буквально исполните последнюю просьбу умирающего.

При этих словах монаха Макароне принял театрально-торжественную позу.

— Последняя воля умирающего священна, — проговорил он. — Я исполню ее, чего бы это мне ни стоило!

— Вы ничего при этом не потеряете, а выиграете сто гиней, находящихся в этом кошельке. Слушайте. У меня есть в Лиссабоне один родственник, которого я давно не видел и которому мне хотелось бы оставить что-нибудь на память.

— Как его зовут?

— Балтазар.

«Положительно этот монах низкого происхождения», — подумал падуанец.

— Я знаю этого Балтазара, — прибавил он вслух, — он был моим лакеем.

— Он большого роста?

— Огромного! Что же надо будет передать ему от вас? Пару гиней!

— Ни меньше, ни больше. Надо передать ему это кольцо, которое стоит не больше пистоля.

Падуанец взял кольцо и взвесил на руке.

— Да, оно и этого даже не стоит. Я передам его Балтазару, когда представится случай.

— О! Нет, сеньор Асканио, — поспешно возразил монах. — Это кольцо не должно так долго оставаться в чужих руках. Необходимо передать его сейчас же.

— Значит, оно очень важно? — спросил подозрительно Асканио.

— Я умру спокойно, если буду знать, что оно в руках Балтазара.

— Хорошо, сеньор монах! — согласился Асканио, поднимая глаза к небу. — Воля умирающего священна.

— До свиданья, или скорее… прощайте! — прибавил он, получив кошелек и направляясь к двери.

Всю ночь Кастельмелор не сомкнул глаз. В то время как его агенты производили аресты, о которых мы уже рассказали в предыдущей главе, он с беспокойством и нетерпением ожидал их возвращения.

Не один раз в эти долгие часы вспоминал он, с невольным содроганием, об Альфонсе. Не один раз, когда наконец сон овладевал им, и Кастельмелор закрывал глаза, пред ним являлась благородная и честная фигура Жана Сузы, его отца. Но уже прошло то время, когда подобное видение бросало его в лихорадку. Самое трудное было сделано и он победил уже в себе то отвращение, которое он испытывал к себе в этой бесчестной борьбе против несчастного, оставшегося без всякой защиты, против своего благодетеля, своего короля. Возвратившиеся рыцари Небесного Свода донесли ему об успешном окончании дела, которое им было поручено. Королева, инфант и монах были в его власти.

Оставался один Васконселлос, но что мог он сделать один?

Кастельмелор, с этой минуты уверенный в успехе своего дела, созвал собрание двадцати четырех, которые в экстренных случаях могли заменить штаты. Дворец Хабрегас был свободен, и потому местом собрания была назначена обыкновенная зала для совещания.

Отдав это приказание, Кастельмелор велел подать карету.

— Сеньор, — сказал ему Конти перед самым отъездом, — монах в плену, но бывали пленники, которые исчезали из темницы и наводили еще больший ужас, чем прежде…

— Это совершенно верно, — отвечал Кастельмелор.

— Тогда как мертвые, — продолжал Конти, — не покидают своих могил.

— Делай что хочешь, — сказал Кастельмелор, садясь в экипаж.

Граф отправился к Лимуейро.

Королевская комната, где в это время находились королева с инфантом, располагалась в середине тюрьмы. Она имела форму пятиугольника и занимала почти весь нижний этаж маленькой внутренней башни. Небольшая часть ее, отделенная каменной стеной от огромной комнаты, представляла собой смрадную каморку, почти лишенную воздуха и света. Это был номер тринадцатый, который служил камерой для монаха.

После ухода Макароне он бросился на скамейку и долго лежал на ней в каком-то оцепенении.

Пока падуанец находился около него, лихорадочная внешняя твердость поддерживала его, и подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, у него появилась надежда на спасение. В уме его быстро составился план избавления, на первый взгляд очень верный и исполнимый, но, хорошенько обдумывая его детали, монах скоро убедился в его несостоятельности.

Можно ли надеяться на обещания этого негодяя Асканио Макароне? Но даже если он исполнит данное ему поручение, прИнессет ли это пользу? Балтазар храбр, и монах хорошо знал его преданность; но он не был хитер; можно ли предположить, что он догадается? Он знает кольцо и знает, что оно принадлежит монаху, но номер тринадцатый ничего не означает для него, и честный Балтазар ни за что не поймет значения этих цифр.

Монах продумал все это и ужаснулся логичности вывода. Каждый раз, как надежда прокрадывалась в его сердце, рассудок тотчас же уничтожал ее. Но уж по природе своей человек склонен надеяться до последней минуты.

Это были нескончаемые мучения, страшно утомляющие и обессиливающие, где надежда была химерой, невыносимой мукой.