Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф

Николс встал и посмотрел в мою сторону. Я закрыл глаза. Он постоял с минуту, потянулся и сказал:

— Ну, я пойду, спокойной ночи.

Его гигантская тень скользнула по стене. Саласар взял свечу и прошел за ним в коридор.

Все стихло. Я еще боролся со сном, в сотый раз обдумывая все случившееся. Какие-то обрывки видении путались в моем усталом мозгу. Потом все заслонил образ моей любимой: ее яркие губы, трепетные ноздри, плавный изгиб полудетской груди, бесконечно-милые серые глаза с густыми ресницами. Я задрожал всем телом и зарылся в подушку. Я отдал бы душу черту, лишь бы увидеть сейчас этот трепет темных ресниц над серыми глазами. Тени забегали по стене. Саласар вернулся со свечей. Я уснул.

Проснулся я от дикого страха, внезапно пронзившего меня; казалось громовой голос крикнул: "Скажи мне, где она". В лицо мне бил яркий свет фонаря. Его держал О’Брайен. Темной тенью наклонился он надо мной.

— Говори, где она, — быстро сказал он в ту минуту, когда я открыл глаза.

— Она… она — я не знаю, где она.

Даже при одном воспоминании меня охватывает ужас: как легко я мог проговориться. О, как хитер был этот дьявол! Разбудить человека, чтобы попытаться поймать его мысль, прежде чем проснется его сознание. Я так дрожал, что не мог даже рассмотреть его лицо.

— Где она? — повторил он. — Умерла? Убита? Пусть небо сжалится над твоей душой, если она мертва.

Я все еще дрожал. Мне не верилось, что я не проговорился.

— Где она?

— Обыщите весь остров, — ответил я. — Обыщите всю землю, если вам угодно!

Он заскрипел зубами и низко наклонился ко мне. И вдруг я услышал глухое и сдавленное: "Сжальтесь". Я расхохотался ему в лицо: "Над вами?" Он еще ниже нагнулся: "Глупец! Над собой!"

Широкая тень метнулась по стене. Ни звука не было слышно. Лицо Саласара показалось за О’Брайеном. В поднятой руке блеснул нож. О’Брайен увидел ужас в моих глазах. Я успел только ахнуть — и нож мягко вошел в его тело между плечом и шеей. Саласар бросился к дверям, обернулся и махнул мне рукой. Губы О’Брайена были сжаты, рукоятка ножа торчала выше его уха. Рука его с фонарем упала вдоль тела и теплая черная кровь хлынула из раны. Она залила мое лицо, руки, платье. На секунду глаза его встретились с моими. В них было только удивление… Я вскочил. Невыразимый ужас охватил меня. Что это? Что он сделал? Он был так долго моим врагом, что и сейчас я не мог осознать, что все происходящее — не новая подлость с его стороны. Он медленно мотал головой, задевая ухом рукоятку ножа. Потом он вдруг повернулся на каблуках и шатаясь пошел к двери.

До двери было шагов десять. Я следил, затаив дыхание — дойдет ли он? На пятом шаге он конвульсивно прижал руку ко рту; на шестом он зашатался и упал на колени. Вдруг он закрыл лицо руками и начал кашлять. Он кашлял, как кашляют в агонии чахоточные, как кашлял Карлос. Карлос умер. Значит, О’Брайен тоже умирал? Я не мог этого понять, не мог охватить умом, что О’Брайен уходит из моей жизни. Я сидел, не сводя с него глаз. Он подтянул ноги к туловищу и упал на бок. Его глаза еще раз встретились с моими, и мне почудилось, что он улыбнулся. Его тело дернулось и замерло.

Умер. Я свободен… Он никогда не узнает, где она, никогда.

У дверей послышался жуткий, дикий смех:

— Га-га-га! Я спас вас, сеньор! Я защитил вас. Мы братья с вами!

В рассеивающемся синеватом сумраке прыгала и кривлялась нелепая фигура Саласара.

Меня вдруг охватило отвращение. Я даже предпочел бы, чтобы О’Брайен, лежавший на полу, ожил — такую брезгливость я вдруг почувствовал к его убийце. Я не отрываясь смотрел на них обоих.

О’Брайен умер… Только теперь я понял, как должен был мучиться неизвестностью человек, чтобы решиться прийти сюда. О’Брайен умер… А я? Могу ли я уйти сейчас отсюда, уйти к Серафине? Где-то она сейчас? О’Брайен умер, умер. А я…

И вдруг я понял, что теперь, когда ирландца не было на свете, ничто не может спасти меня от выдачи адмиралу. Ничто…

Саласар в коридоре кричал навстречу приближающимся шагам: "Ага! Ага! Идите, сеньор алькальд. Идите, храбрые солдаты! Смотрите, что я сделал!"

На заре должны были явиться за "пойманным пиратом". О’Брайена уже не было в живых — и старого судью "первой инстанции" прислали, чтоб опознать арестанта. Он сразу указал меня: меня он знал. Не было и речи о Николсе — он сидел за какую-то кражу, нарочно подстроенную О’Брайеном.

Судья был абсолютно глух ко всем моим протестам.

— Сеньор должен все эти доводы сберечь для своих соотечественников, — отвечал он. — Я имею основание поступать так, а не иначе. — Призвать О’Брайена в свидетели было поздно. Саласар ничем не мог помочь: он был задержан за убийство. Солдаты у ворот с насмешками и издевательствами схватили меня за руки и потащили по городу к посту.

Мы шли сквозь серый предрассветный туман. Кровь О’Брайена засохла на моем лице и платье. Даже самому себе я казался жалким и несчастным. У скользких сходней на берегу толстый коротенький человек о чем-то расспрашивал негритянку. Он широко раскрыл глаза при виде меня. Это был Вильямс — значит, "Лион" еще не ушел. Если он заговорит со мной — все пропало. Испанцы догадаются, что он имеет отношение к Серафине, обыщут корабль, заберут ее, может быть, замуруют в монастырь… Теперь, когда я направлялся в Англию, она тоже должна была ехать туда — во что бы то ни стало.

Вильямс уже проталкивался к страже.

— Молчание, — гаркнул я, не глядя в его сторону: — снимитесь с якоря, уходите… Скажите Себрайту…

Моя охрана, очевидно, решила, что я сошел с ума — крепче стеснилась вокруг меня. Я не протестовал, и мы спустились по сходням, оттолкнув Вильямса в сторону. Он растерянно смотрел мне вслед и о чем-то расспрашивал жандарма.

Военная шлюпка с матросами в английской форме летела нам навстречу. Англия! Родина! Я верил, что там мне удастся доказать свою невинность и избежать виселицы. Если бы только Вильямс не свалял дурака, — вся моя надежда была на умного Себрайта.

Начальник отряда, приведшего меня, сказал лейтенанту с флагманского корабля:

— Имею честь вверить бдительности вашей милости арестанта, обещанного его превосходительству, английскому адмиралу. Вот бумаги, где изложены его преступления. Я попрошу расписку.

Лейтенант быстро подписал бумажку и, сурово взглянув на меня, приказал сопровождавшему его матросу:

— Надеть на арестанта наручники. Это опасный парень.

Первое доброе слово, которое я услышал после долгих месяцев, произнес мой тюремный надзиратель в Ньюгете[54]. Меня только что привели с допроса от судебного следователя. Следователь, злой красноглазый человек, шипел на меня при попытке объяснить ему что-либо:

— Приберегите ваше вранье для сессии суда. У меня есть только время вас зарегистрировать. Черт побери ваших испанцев: неужели они не могут переводить свои собственные бумаги? — Он подписал что-то скрипящим гусиным пером и пробурчал: — Давайте следующего.

Я вернулся в Ньюгет.

Мой тюремщик, кривоногий, похожий на содержателя гостиницы, с красно-лиловым носом и водянистыми глазами, проговорил, когда тяжелые железные ворота с грохотом захлопнулись за мной:

— Пойдем скорей… Увидишь штуку… Проповедь смертникам. Тебе полезно. Там в часовне и смертники, и всех троих завтра вздернут. Вчистую.

Мы вошли в высокую пустую часовню. Даже за дверью был слышен гремящий голос проповедника. Человек триста арестантов в сопровождении тюремщиков заполнили все скамьи. Мой тюремщик сорвал с меня шапку и втиснул в ложу у дверей.

— Стань на колени, — хрипло прошептал он.

Я опустился на колени. Господин в новом парике громовым голосом читал речь, изредка подымая руки к небу. За ним сидел маленький человечек в старом паричке и тихонько дремал. По грязным стенам часовни плясали тени. Две свечи горели на столе.