Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое Око (фрагменты)

...Он и глазом не успел моргнуть, как один из желтолицых оказался возле дядьки Василия, выхватил кривой нож, замахнулся над спящим...

Есть люди, кои в минуту опасности столбенеют; руки опустят и отдают, как овцы, свою жизнь на волю мясника... Да только Савка Сорока был не из тех. Сызмальства и вожжами, и лаской его вразумлял отец – княжий лучник: «Прежде дело задай рукам, а уж мозги – пущай вдогон перстам поспевают!»

Так и вышло! Не зря, видно, Савка накануне маял оселок – затачивал железные наконечники. «Ххо-к!», «ххо-к!» – это звенела сухожильная тетива его лука, посылая в полет две стрелы.

«Ххо-к!» – третья подружка смерти с веселой злостью сорвалась с тетивы.

Нет, неспроста на господском дворе Савка слыл важным стрелком. Недаром он с трехсот локтей[63] без промаху «лупил» в середку подвешенной на крюк подковы. Не дрогнула его рука и на сей раз, не подвел соколиный глаз.

Первая остроклювая вестница с хлюстом прошила горло лазутчика, угодив точно в трахею... Монгол выронил нож и, задыхаясь, харкая и клокоча хлынувшей из ноздрей и глотки кровью, рухнул снопом поперек дядьки Василия.

Ошеломленные внезапной гибелью своего собрата-ордынца, татары на мгновение оторопели.

И тут вторая стрела, высвистав песню смерти, с глухим стуком пробила кожаный доспех еще одного, застряв по самое оперение между лопаток. Желтолицый всплеснул руками и уткнулся в серую золу кострища.

Но вот третья – изменница-стерва – лишь калено и звонко вжикнула по стали монгольского остропырого шлема и отскочила прочь.

Ан главное – «Слава Христу!» – было выиграно время!

...Когда Савка сломя голову с мечом подбежал на выручку – русская сталь уже яро звенела и грызлась с монгольской.

Наши не дрогнули – пластались будь здоров, но и татары, будто заговоренные колдовской молитвой, рубились отчаянно, крепко держа подо лбом кочевую заповедь: «Кто не защищается – погибает. Горе бросившим оружие!»

Однако и густая кровь русичей испокон веков ведала: «Победа воина – на острие его меча».

– Береги-ись!

Сорока едва успел пригнуться, и это спасло ему жизнь. Наскочивший на него огромный монгол вспорол воздух лезвием изогнутой сабли ровнехонько в том месте, где только что была Савкина голова. И тут же снова разящий удар с жутким свистом опалил холодком щеку.

Распаренный безумием, кое рычало, скрежетало, лязгало вокруг, сокольничий выбросил вперед меч. Сталь вошла меж ребер врага, и Савка, не успевший выдернуть клинок, явственно ощутил на нем судорожный трепет оседавшей плоти.

Плоское, как сковородка, лицо монгола разорвал немой крик. На краткий миг их взгляды скрестились. На Сороку мертво таращились из узких бойниц залитые болью и ненавистью глаза. Смуглолицый подломился в коленях, в горле его застряло проклятье.

...Мимо пронеслась вспененная кобыла, тащившая зарубленного Хлопоню. Нога его запетлялась в перекрученном стремени, и лошадь несла ошалело в степь, мотая изнахраченное в кровь тело по щебню.

– Врешь, злодыга! Кр-р-руши пёсью щень!!

Боевой топор Василия, умытый кровью, с плеча описал дугу. Страшный удар с длинным протягом развалил череп кочевника, как сосновую чурку, надвое.

И тут... враг дрогнул – не выдержал натиска. Еще двое пали под ударами русских мечей. Остальные бросились к лошадям. Их оставалось трое.

Савка с Тимохой, сыном галицкого кузнеца, попытались нагнать отставшего в длинной кипчакской кольчуге монгола, но тот не давал им приблизиться, лихо выпуская стрелы одну за одной, покуда верхами не подоспели его ордынцы. Тогда он вскочил на круп коня и, цепко ухватившись за пояс своего соплеменника, издал победный клич Дикой Степи.

...Муть чугуном налила темя. В горле застрял тошнотворный ком, когда Савка вернулся к подводам. У костровища, поджав колени к груди, утробно хрипел ловчий Владимир (больше известный между своими как Разгуляй или Мочало). Под животом его курился жаром розовый с сизой прожилью глянец выпростанных кишок. Зола и песок густо забархатили этот пульсирующий корчью и мукой кровистый клубок.

– Отходит, спаси Господи... – Василий стянул с головы рысий треух, перекрестился. – Давай евось, робятня... на повозку, до кучи. Нехай там смертушку примет... Эй, Тимоха! – Зверобой растерянно огляделся окрест. – Сколь нас-то осталось вживе?

– Дак воть... трое и есть... Мы с Сорокой да ты, стал быть, кум...

– А Стенька Пест[64]? Ужли... тоже?.. – Каменные скулы Василия задрожали.

– Не сумлевайся, – мрачно прозвучал ответ. – Тамось он... у ручья. Видал я... как евось примолвила гадюка-стрела татарская...

– Н-да-а... Подковал нас нонче степняк наперед. Воть тебе и «татаре», Савка... Бушь знать теперя, хто такие... зазнакомились. Благо хоть ты не оплошал, малый. Не твой бы дозор... всех бы под корень кончал тугарин. Ну-ть, давай... подымай его, паря... Шо плошки[65] уставил? В Киев зараз скакать нады! Князей скорееча упредить: степь под татарами!

Савка без промедленья подхватил под мышки Владимира, но тот взвыл по-звериному, заклацал зубами:

– А-а-ха-а-а-а! Братцы, кончайте меня! Христом Богом молю! А-а-а-а...а! Мочи моей нема! Ну шо ж вы тянете, гады! До-бей...

Меч Василия оборвал страдания Разгуляя. Ловчий дернул лопатками и навеки затих. Однако ни ему, ни другим сложившим головы княжим добытчикам отправиться в последний путь к вратам града Киева было не суждено.

– Братцы! Татары!

Савка и кум Василий обернулись в ту сторону, куда указывал мечом Тимофей, и обмерли. Лица посерели от ужаса. На фоне алого неба, в полете стрелы от них, по гребню холма тянулась длинная молчаливая цепь всадников. Это были монголы – сомнений остаться не могло. Длинные копья, круглые щиты за спиной, натертые бараньим салом доспехи из кожи[66] и шерстяные плащи, развевающиеся на ветру, словно крылья дерущихся беркутов.

Смертельная угроза читалась в их угрюмом молчании, дикая сила и неумолимая жестокость – в каждом движении.

«Язви их сук в дыхало!» Видавший виды Василий ощутил, как сердце засбоило, тоскою зажатое в кулак... Глянул на своих молодых соколиков и сдавленно прохрипел:

– Ну, робяты, дяржись!..

...Жуткое уханье, переходящее в вой: «Кху! Кху-кху-у-у-у!!», прорезало тишину, и в то же мгновение кочевники, как хищные птицы, сорвались с гребня холма и скрылись в лощине. Их было около сотни – обычный татарский разъезд[67], какими Субэдэй-багатур и Джэбэ-нойон наводнили половецкую степь.

...Неистовая дробь копыт, словно треск сотен шаманских бубнов, заглушая душераздирающие вопли, приближалась с каждым мгновением.