Милорад Драгович - Олеко Дундич

— Так нельзя, Остап. Ты что, забыл, о чём мы с тобой договорились?

— Та хиба ж я отказываюсь? Нехай хлопец тут постоит, пока я до возу слетаю.

Старик вышел, но вскоре вернулся, неся в руках бутылку водки и полотняный мешочек, полный пирожков, которые вытряс перед фельдфебелем. Низко поклонившись, он взял Алексу за руку и пошёл к возу, стоявшему неподалёку от канцелярии.

Солнце уже клонилось к западу, когда Алекса и старик покидали городок. Старик заговорил только тогда, когда они отъехали от города довольно далеко:

— Меня кличут Остапом Ивановичем Карпенко. У меня десять гектаров земли. Правда, плоха землица, песок. Да четыре коня, да корова, да жинка. Считается, что у меня ещё есть сын, а его-то как раз и нет. Забрали его, вражьи дети, осенью в армию. Прослышал я, что крестьянам пленных дают. В поле уже делать нечего, да всё равно, дай, думаю, и я возьму какого-нибудь хлопца, чтобы нам скучно не было. Всё веселей в хате будет. Разве я сам не могу за скотиной ходить? Могу. Я тебя выбрал, потому что ты человек горячий. Я людей и коней насквозь вижу. Вот моя Марусенька обрадуется! Больно уж ты на нашего Ваньку похож.

Всю дорогу домой старик не умолкал. Его жена, сухая, смуглая старуха, встретила их приветливо и даже угодливо. Она внимательно разглядывала Алексу. Узнав, что он серб и православный, старуха хотела даже поцеловать ему руку, но он решительно воспротивился этому.

…Дни становились всё короче и холодней. Алекса вставал рано. Он во всём заменил старика, который целыми днями сидел на печи и от скуки дразнил старуху, которая постоянно молилась перед иконами.

— Молится перед этими досками, а я их купил у одного пьяного бродяги монаха. Я верю только в людей, да и то в плешивых. Говорят, они умней. Вот и Ванька пишет, что здоров и командир у него плешивый. Это хорошо.

Алекса наводил порядок в хозяйстве, ухаживал за скотиной. Особенно хорошо выглядел белый конь-трёхлетка, любимец Алексы. Алекса целые часы проводил на коне, разъезжал по лугу у реки. Он выделывал на нём всякие рискованные упражнения, а потом купался в холодной реке. Крестьяне из села, не видевшие до сих пор ничего подобного, только крестились. Хорошая пища и чистый воздух быстро сделали своё дело. Алекса совсем забыл, что был когда-то тяжело ранен. Но одна рана не давала ему покоя. Лёжа на сене на чердаке конюшни, он засыпал и просыпался с мыслью о Гале. Иногда он думал и о молодом русском офицере, который провожал её в тот памятный день.

Научившись говорить по-украински, Алекса достал букварь и стал изучать русский язык. Вскоре он послал Гале открытку.

Накануне Нового года из Варшавы пришла телеграмма: “Олеко, тебе и твоим желаю счастья в 1916 году. Твоя Галя”. Впервые за много месяцев пребывания Дундича у Карпенко старики услышали, как Алекса запел какую-то грустную песню. Некоторые слова этой песни были понятны и им.

Пришла весна. Галя и Алекса регулярно переписывались. По просьбе Алексы отец Гали выхлопотал, чтобы рядового Ивана Остаповича Карпенко отозвали с фронта и назначили к нему в денщики. От Гали приходили посылки с книгами, в основном сербскими и русскими.

Хутор Карпенко становился Алексе тесным.

 Однажды в субботу, в конце весны, Алекса, идя по городу, услышал сербскую песню:

Прохожие удивлённо смотрели на юношу, сорвавшегося с места и побежавшего в том направлении, откуда доносилась песня. Вскоре он оказался перед зданием, которое когда-то было школой, и во дворе увидел солдат, которые пели и разговаривали друг с другом на родном языке Алексы. Алекса крикнул им:

— Кто вы, добрые люди?

— Сербы, добровольцы, солдаты, — ответили ему они. — Разве ты ещё в плену?

Тут в дверях появился офицер и, удивлённый, остановился. Увидев его, Алекса помедлил мгновение, а потом побежал к нему со словами:

— Пайо, старый друг, и ты здесь!

Ходжич (это был он) пожал руку Алексы, уклонившись от объятий, и сказал:

— Ты жив, Олеко, чёрт тебя побери?!

Ходжич объяснил Алексе, весьма удивлённому подобной встречей, что это один из многих сербских добровольческих отрядов, которые плечом к плечу с русскими братьями борются против немецких и турецких захватчиков, что они здесь ожидают коней, которые будут реквизированы у крестьян, и что он счастлив видеть Алексу, которого уже и не чаял видеть в живых.

— Я сегодня же всё улажу, — сказал Ходжич. — Ты знаешь, я офицер. Закончил школу. Завтра придёшь и станешь добровольцем. Только смотри, уважай старших, — полушутливо, полусерьёзно добавил Ходжич. — Простись со своей подругой, если она у тебя есть. Теперь ты свободен, можешь даже венчаться, если у тебя не все дома.

Ходжич повернулся и ушёл, не попрощавшись.

При последних словах Ходжича сердце Алексы переполнилось радостью. Ещё немного поговорив с солдатами, он вернулся на хутор. Весть о его отъезде расстроила семью Карпенко. Старуха даже заголосила:

— Мой Олеко, Ванюшка мой, соколики мои, красавцы мои! На кого же вы меня покинули!

Старый Остап сначала закричал на старуху, словно это она была виновата в том, что Алекса уезжает, а потом и сам расплакался. Крестьяне, услышав горестные крики, подумали, что с фронта пришла плохая весть, и стали собираться в дом Карпенко. Видя, что старики плачут, женщины тоже заплакали. Мужчины говорили:

— Вот и до нас добрались. Завтра коней будут забирать для сербских добровольцев.

Услышав эту новость, старый Остап обнял Алексу и сказал сквозь слёзы:

— Олеко, сын, возьми себе белого. Я давно хотел тебе его подарить. Ты мне сыном стал. Не забывай старика!

Старуха повисла у Алексы на шее. Она гладила его своими морщинистыми руками. У Алексы подкатил к горлу комок. Он не мог сдержаться и заплакал, как дитя. Его тронуло горе этих двух несчастных стариков. Первым опомнился дядя Остап:

— Хватит плакать. Я знаю, он не позабудет нас. Он наш сын. А теперь выпьем на дорогу.

Было уже позднее утро, когда Алексу разбудили и позвали в дом. Вид у присутствующих был торжественный и немного грустный. Остап, стоя у старого деревянного сундука, сказал ему серьёзно:

— Сынку, теперь, когда пришло время расставаться, я хотел бы тебе кое-что сказать.

Произнеся это, он открыл сундук и продолжал:

— Ты не считай, Олеко, что я тебе дарю это за верную службу. Нет. — Тут старик начал доставать что-то из сундука. — Нет. Я дарю тебе эту казачью справу моего предка, который бился под знамёнами нашего славного героя Богдана Хмельницкого, потому что считаю, что ты достоин этого. Преданье говорит, что герой казак, когда умирал, велел отдать эту справу тому, кто во всём будет походить на него. До сих пор никто из Карпенко этого не заслужил. Раз Ванька в пехоте, то, значит, ты, Олеко, сын мой, бери это и носи на счастье нам обоим.