За пять веков до Соломона (СИ) - Николенко Александр

Юный израильтянин молча слушал, в серьезных глазах отражалось понимание. Моисей даже обрадовался, что поручает это дело именно Аарону, а не, скажем, Махли. Тот тоже молча выслушивал бы приказ, но смотрел бы укоряющим взглядом, как тогда на месте Истины, протягивая хопеш над плачущим Шаллумом. Старый Сотник так и не привык, что жестокость уместна не только на войне.

— Никого не жалеть. Ты все понял, Аарон?

— Да, Моисей. Бить ножом сзади в основание черепа, чтобы ни капли крови не выступило. — Верный помощник помолчал и добавил: — А если там, кто из патриархов окажется?

— Я же ясно сказал: никого не жалеть.

В глазах Аарона тенью мелькнуло злорадство. Не произнеся больше ни слова, он коротко кивнул и выскользнул из шатра…

Через час, когда солнце готовилось опуститься за горизонт, Моисей стоял перед израильским народом на месте Истины. В который раз за долгие годы? В десятый? Двадцатый? Сотый?

В прошлом остались волнения перед каждым выступлением, когда лицо гримасой искажалось, а голос противно пищал, словно у юнца прыщавого. Постарел и сам Моисей: лоб избороздили морщины, черную смоль бороды прорезали седые нити, взгляд налился непреклонной решительностью. Ни один израильтянин не выдерживал давления тяжелых глаз, тотчас отворачивался в сторону.

Сейчас все ждали, что вождь скажет, вернувшись со священной горы. Гадали: удалось в уединении с Господом поговорить или нет? Что нового принес, что за плиты перед ним лежат. А главное, что за насыпь сзади высится, белыми простынями укрытая.

Моисей начал медленно и тихо. Израильтяне напряглись, прислушиваясь, утихли все разговоры, над местом Истины повисла мертвая тишина. Куда уж мертвее…

Только негромкий голос звучал неторопливым ручейком:

— Семь дней я провел на горе. Семь дней старательно записывал все, что Господь говорил, чтобы святое слово избранному народу донести. Пять десятков законов на трех скрижалях каменных! Наставления, как израильтянам следует Богу служить, чтобы милости его никогда не терять.

Моисей вдруг умолк. Суровый взгляд скользнул по лицам в первом ряду, израильтяне один за другим отвели взоры.

— А что вы здесь без меня устроили? — крик прорезал ночную тишину. — Тельцу какому-то поклонялись? Жертвы ему приносили, вместо того, чтобы Господа славить! И это после всего, что он для народа израильского сделал!

Евреи понурились, головы опустились, взгляды уткнулись в песок. Моисей возвысил голос, он-то знал, что это только начало:

— Что забыли, кто нас из Египта вывел? Забыли, кто вел столбом дымным днем и столбом огненным ночью? А где бы мы были, не заставь Господь расступиться море перед израильскими отрядами? Кто даровал чудо избавления от гадов пустынных? Кто наслал стаи перепелов, когда мы и дети наши от голода страдали? По чьему велению прямо из скалы забил родник? А вы вместо того, чтобы Господа благодарить, тельцу какого-то возносили!

Лицо Моисея раскраснелось, голос хлестал по потупленным израильтянам.

— Так сколько еще будем испытывать терпение всемогущего Бога?

Вождь подхватил два обломка каменной плиты, затряс ими перед толпой:

— Смотрите, стоило мне приблизиться к лагерю, как две скрижали лопнули пополам! Насколько нужно повязнуть в грехе, чтобы даже каменные плиты не выдержали!

Моисей с силой кинул скрижали оземь, каменные плиты жалобно стукнулись, сотни осколков разлетелись по сторонам, поднимая фонтанчики пыли.

Вождь израильтян сник, словно растеряв весь гнев вместе с разбитыми скрижалями. Плечи опустились, взор сделался совсем грустным, слова вырвались тихим стоном из груди:

— Почему, ну почему, не слушаете голоса разума? Зачем накликаете гнев Господень на себя?

Моисей тяжело дышал. Израильтяне отводили глаза, боялись взглянуть в полное страдания лицо вождя.

Пронесся порыв ветра, на небе, откликнувшись, занялись ярким пламенем облака. Заходящее солнце зацепилось последними лучами за горные вершины, словно желая досмотреть, чем закончится жестокая проповедь. Где-то высоко пылал холодным огнем терновый куст, вдалеке за горами иступлено бился о берег морской прибой, за безжизненной пустыней катил волны Великий Нил. А здесь, в кроваво-красном мире угасающего дня царило неживое оцепенение. Все замерли, никто не решался шелохнуться. Только тысячи взглядов бесшумно блуждали туда-сюда, на миг останавливаясь на Моисее, и тотчас виновато устремляясь дальше.

Внезапно вождь помрачнел, голова поднялась, лицо окаменело, словно Моисей принял твердое решение. Голос зазвучал ровно и бесстрастно.

— Что же, вы дождались. Господь покарал неверных, поразил небесным огнем, что следов не оставляет. Сжег души изнутри, бренных останков не потревожив.

Рывок, и белая ткань слетела с холма за спиной Моисея. Толпа ахнула и отступила на шаг.

— Этого вы хотели? — крик ударил наотмашь. — Хорошо, имейте, что заслужили!

Моисей резко указал на сваленные в кучу тела. Человек двадцать, а то и тридцать. Неподвижных. Бездыханных. Мертвых. Аарон и левиты выполнили приказ. Не пожалели никого из тех, кто в пустыне служил тельцу.

Израильтяне оцепенели, застыли неподвижными статуями. Кровь отхлынула, лица побледнели, и Моисею вдруг показалось, что вокруг — подземное царство Осириса, а он сам — шакалоголовый Анубис, что взвешивает сердце каждого израильтянина. И задает при этом вопросы из Книги Мертвых: «Убивал ли ты? Крал ли? Прелюбодействовал? Давал ложное свидетельство? Желал жены ближнего своего?». Сердца тяжелые, полные грехов — все, как одно, перевешивают перышко богини правды. А раз так — нечего щадить грешные души.

Взгляд Моисея полыхнул недобрым огнем:

— На колени, нечестивцы! Благодарите Господа, что не испепелил вас на месте.

Люди одновременно попадали на колени, взметнулось облако мелкой пыли, песчинки зависли в воздухе дрожащим маревом. Казалось, земля задымилась от прикосновения грешных тел.

— С самого утра молю Господа, чтобы милость явил. Убеждаю, что израильтяне — боголюбивый народ, и от Господа отвернулись не со зла, а от помутнения рассудка. Что слабы духом оказались, вот и поклонялись идолам поганым да тельцу золотому.

Последние лучи раскрасили висящую пыль багряными красками, казалось, небо истекает кровью. Моисей возвышался темной громадиной на фоне яркого заката, только волосы сияли огненным ореолом. Казалось, не человек, а сам всемогущественный бог обращается к остолбеневшим израильтянам:

— Долго, очень долго Господь и слышать ничего не хотел. Но упорство и настойчивость истовых молитв смягчили суровое сердце. Даровал нам Господь еще одну возможность доказать свою верность и преданность. Сотворил из ничего третью скрижаль с десятью законами. Самыми важными из всех. Если поклянемся исполнять эти заветы, Господь не будет держать зла на еврейских людей.

Каменная плита взлетела над головой так, чтобы каждый мог видеть. Кровавые отблески тотчас заплясали по краям.

— Завтра же построим скинию собрания, где будет храниться священная скрижаль со святыми заповедями. И не дай вам Бог, разгневать Господа еще раз. Та же участь будет ждать, что и…

Моисей обернулся, намереваясь отработанным жестом указать на покаранных отступников, как вдруг умолк на полуслове. Кровь ударила в голову, ноги внезапно ослабели, он едва не осел на землю. Пришлось собирать всю волю в кулак, сцеплять зубы и заканчивать жестокую проповедь.

Слова вылетали сами собой, руки потрясали единственной сохранившейся скрижалью, но Моисей уже ничего не видел и не слышал.

Только в ушах все звучал приказ, отданный Аарону: «Никого не жалеть». А перед глазами стояла ужасающая картина: груда мертвецов, из которой лучи заходящего солнца выхватывали до боли знакомую трехпалую руку…

Каждое утро солнце вставало на восходе, чтобы вечером зайти на западе. Одно и то же изо дня в день. И никто не подозревал, что у светила была тайная мечта: хоть раз нарушить привычный ход событий, остановиться на несколько часов посреди небосклона да разглядеть получше те места, над которыми ежедневно проносилось в бешеной спешке. Каждое утро солнце торопилось побыстрее добраться до самой высокой точки, чтобы, замерев на месте, полюбоваться на пески, золотящиеся под яркими лучами, пожеманничать в слепящем отражение на морской глади, понежиться в зеленой свежести пальм в оазисах. Но каждый раз случалось, что, сгорая от нетерпения, светило разгонялось сверх меры и проносилось через зенит. А потом с размаху летело вниз, понимая, что остановить падение — дело еще более немыслимое, чем замереть на пике. Солнце сокрушенно вздыхало и покорно готовилось ко сну, чтобы на следующий день снова попытаться исполнить заветную мечту.