Иван Дроздов - Горячая верста

— Ого! — приблизился к рольгангам Феликс. — Раньше во как косило, а теперь, смотри–ка — самую малость!..

Шота вынул из кармана никелированный молоточек, постучал по прибору с глазком, доворачивая его на кронштейне.

— Отладим прибор — совсем хорошо будет. И человека не надо, и клещи… долой. К нам из Москвы ученые приехали — вон они, посмотри… — Шота показал на линию стана — то там, то здесь маячили в белых халатах люди.

Шота торжествующе тронул пальцами свои усики, сверкнул черными веселыми глазами. И потом, словно его осенило, схватил Феликса за рукав, подтянул к себе.

— Вы помните, товарищ Бродов, я у вас на эстакаде сидел, рулоны считал? А?.. Хорошо считал?.. Нет, нет — вы скажите, пожалуйста, хорошо считал Шота рулоны или он спал на работе?..

— Хорошо, Шота Георгиевич, хорошо, — успокоил его Бродов, поглядывая то влево, то вправо по линии стана — боялся, не нагрянет ли внезапно Настя?

— А если Шота хорошо работал, — вновь нервно, беспокойно заговорил Гогуадзе, — то вы пойдите к моему фронтовому другу Лаптеву и скажите ему то же самое. И старшему вальцовщику… этой красивой девушке Насте Фоминой, и начальнику цеха, — сделайте добро человеку, скажите: Шота работал хорошо, Шота и здесь, на месте Егора Лаптева, тоже не дремлет: скажите им, и пусть они не боятся допустить меня к операторскому пульту. А?..

— Как? Вы хотите на пульт?..

— Да, подручным к оператору. Пока учиться, а потом, через полгода, год — подручным. Как Егор Лаптев!

Шота Гогуадзе, видя недоумение на лице Феликса и блуждающую ироническую улыбку, отстранился от него и сказал глухо, упавшим голосом:

— Маресьев без ног на самолете летал. И я бы смог. Не привелось.

Грузин сверкнул черными глазами, хрипловатым голосом проговорил: — Не хотите помочь мне — не надо! Просить не стану. Шота не любит просить. Нет, не любит!

И повернулся спиной к Феликсу.

Феликс отошел, встал за угол выступа у стены, снова оглядел линию стана и не увидел никого кроме трех–четырех человек в белых халатах да нескольких рабочих.

Феликс ещё вчера заготовил первую фразу, с которой обратится к Насте, и теперь повторял её, прибавляя к ней последующие слова и фразы, весь разговор, который должен у них произойти; и как бы ни складывалось в его воображении предстоящее объяснение, он все время выходил победителем, его сердечные, глубоко прочувствованные слова повергали Настю в растерянность, принуждали её потуплять глаза, а когда она вскидывала их на Феликса, он видел в них покорность и счастливую благодарность. «Ты, как твой дед, должна посвятить себя науке!» — скажет ей Феликс. А чтобы отсечь от нее Егора, заметит: «Ему на роду написано быть рабочим. Опомнись, Настя!» И потом, как бы между прочим, заметит: «Наконец, в Москве мы росли, это наша родина — надо возвращаться домой». Легко приходили на ум фразы, относящиеся к Москве, науке, заводу; Феликс часто говорил об этом с Настей, но ему трудно было даже в мысленной беседе заговорить с ней о любви, о желании на ней жениться; Феликс по–серьезному стал думать об этом ещё там, на Волге; в тот день, когда Настя пошла с Егором Лаптевым. Он никогда раньше не принимал всерьез Егора — «лапотника», как называл его отец; и, когда открылся в нем талант певца, он тоже ни во что не ставил Лаптева. И мысли не допускал, чтобы Настя, инженер, внучка академика, девушка с утонченным умом и вкусом, могла полюбить примитивного парня с плебейским именем «Егор». Натуре Феликса ещё с детства была свойственна самонадеянность. Ему со всех сторон напевали: «Ты красив, у тебя черные неотразимые глаза, у тебя отец композитор, ваша фамилия знаменита–стоит её произнести, как перед тобой раскрываются двери театров, концертных залов; ты можешь войти в любой дом и быть там желанным, твои сверстники ищут твоего расположения, а что до девушек — они без ума от одного только твоего вида. Ты будешь ученым — большим, знаменитым…»

И ещё ему говорили:

— Не торопись навешивать на себя семейный хомут; тебе при помощи женитьбы нужно ещё и упрочить свое положение, приобрести ещё больший вес.

И в голову его засела мысль: породниться с большими выдающимися людьми. Он вначале даже такую завидную партию, как Настя Фомина, готов был отвергнуть. «Вот буду работать в Москве, в институте, — говорил он себе, — там выловлю щуку покрупнее».

Со временем шуточные отношения с Настей переросли в серьезные, он стал искать её, тянуться к ней, забывая о своих дальних целях. А тут ещё Пап, нежданно явившийся из Москвы, подогрел в нем интерес к девушке. Когда же Настя высказала ему в глаза все, что о нем думала, он остыл, махнул на нее рукой, но… ненадолго. Влечение к ней вновь овладело им и, кажется, сильнее, чем прежде. Феликс теперь и подумать боялся, что Настя его отвергнет.

Насти не было, она не появлялась на линии стана, а стан работал, и лист шел ровной огненной рекой.

Феликс хорошо видел Егора Лаптева. Заслонив отца, Егор стоял у пульта, руки его, как руки пианиста, летали над кнопками и рычагами. «Дождался наконец своего дня», — подумал Феликс, вспомнив, как Егор рвался на пульт, как он проклинал свои клещи и того, кто породил «увечный» прибор. И ещё Феликс вспомнил, как сказал ему Павел Павлович: «Егор на сцену не пойдет. На него не надейся. Выкинь это из головы». Феликс был ошеломлен: он не знал, что и сказать старому музыканту. Рушились все его планы. Он с ненавистью вспомнил Хуторкова: напел в уши, старый черт!..

Егор недолго простоит учеником на пульте, он скоро будет на равных с отцом, и как отец он, конечно, будет доволен судьбой, не пойдет учиться, и даже в консерваторию не поступит, хотя талант певца у него немалый.

На металлическом мостике, перекинутом с одной стороны стана на другую, над серединой текущего внизу листа, он увидел девушку. Не сразу признал в ней Настю. Она стояла в задумчивой позе.

Феликс позвал:

— Настя!..

Она повернулась к нему, приблизилась к краю мостика, но спускаться не собиралась.

— Иди сюда! — поманила рукой. Он поднялся на мостик, прошел за ней на середину.

— Чего ты тут? — спросил Феликс.

— Вон, посмотри: лист пучит. Тебе не кажется?..

Лист действительно в одном месте чуть заметно дыбился, точно сзади его толкали быстрее, чем он мог бежать.

— Лаптев скорость разогнал. Убавь метров на пять.

К перильцам мостика был прикреплен переговорный аппарат. Настя вызвала оператора. Ответил Лаптев–младший.

— Скорость велика! — сказала Настя.

— Отец гонит. Говорит, что стан идет, надо жать.

— Убавьте на пять метров. Тут на середине петля может взлететь.