Владимир Кедров - На край света

— Семен! — изумленно вскричал Стадухин.

— Михайла!

К великому удивлению Дежнева, Стадухин бросился к нему с протянутыми руками.

— Семен! — повторил Стадухин. — Землячок!

Вдруг Стадухин остановился, снял шапку и опустился перед Дежневым на колени.

— Прости, Семен! Винюсь я пред тобой. Зло держал я на тебя, мово старого товарища. Много зла я тебе сделал напрасно. Прости, будь великодушен!

Дежнев поспешно поднял Стадухина.

— Легко мне простить тебя, Михайла, коль ты сам вину свою сознал. А я на тебе зла не помню.

Стадухин радостно протянул руку Дежневу. Старые товарищи обнялись.

— Душевно рад я, что правда тебе, Михайла, открылась, — сказал растроганный Дежнев. — Ведь дороги сорок соболей, а на правду и цены нет!

Стадухин вздохнул. Дежнев внимательнее оглядел его. На плечах бывшего казачьего десятника был новый атаманский кафтан. Тринадцать лет, что прошли с последней встречи Стадухина с Дежневым, оставили следы. Седина серебрила бороду Стадухина. Красноватый рубец пересекал его лоб. На левой руке не хватало безымянного пальца.

— Давно ль ты, Семен, из Якутского острога? — спросил Стадухин.

— Намедни год было, как выехали. А давно ль ты из Москвы?

— Десятый месяц пошел, как едем.

— Видать, ты в атаманах ходишь.

— Наградил государь. Уважил мои труды. Ведь окромя того, что чуть не всю Индигирку-реку я обсмотрел… мы с тобой, Семен, обсмотрели; да Колыму-реку я открыл… мы с тобой же, Семен, вместях и открыли ее! Окромя всего того, когда негоже расстался я с тобой на Анадыре-реке, проведал я многие реки, что в Охотское море впали: Пенжину-реку, Изигу-реку, Тоую-реку. Проведал я берег моря до самой до Охоты-реки, где Иван Москвитин стоял.

— И на твою долю, знать, досталось, что открывать-проведывать, — слегка усмехнувшись, сказал Дежнев.

— Вдосталь, Семен, хватило. Словно туман тогда мне в голову зашел. Словно враг мне в уши нашептывал: Анадырь, Анадырь! И невдомек мне, дурню, тогда было, что столь широка земля наша матушка, жизни не хватит, чтоб всю ее проведать.

— И детям, и внукам нашим много еще останется открывать, — задумчиво произнес Дежнев.

Паром обернулся вторично, и на берег вышли знакомые нам анадырцы — Василий Бугор и Никита Семенов, побывавшие в Москве с Михайлой Стадухиным. Объятиям, расспросам, рассказам, казалось, и конца не будет.

Сколько ни поспешал сын боярский Ерастов, но лишь через десять месяцев после Верхотурья казаки увидели золотые, красные и зеленые маковки московских церквей. Необычайное волнение овладело казаками при виде Москвы, матери городов русских.

Ерастов сделал последнюю ночевку в одной из ближайших к Москве деревень. Казаки постригли друг друга, помылись, надели чистые рубахи. Каждый смекал, что негоже въехать в столицу немытым и заросшим медведем.

Едва обоз прибыл в Сибирский приказ, как началась сдача соболиной и костяной казны. Лишь через неделю казакам можно было подумать о себе.

По совету Ерастова Дежнев написал челобитную на царское имя с просьбой выдать ему хлебное и денежное жалование за девятнадцать лет службы.

«Служил я, холоп твой, — писал Дежнев царю Алексею Михайловичу, — отцу твоему, государеву, на Яне и на Индигирке, и на Алазейке, и на Колыме реках со служилыми и с приказными людьми Дмитрием Михайловым да Михайлом Стадухиным, и в ясачном сборе вашей, великих государей, казне учинили великую прибыль. И с Колымы-реки поднялся я, холоп твой, морем проведывать новые реки и приискал новую реку Анадырь… И служа тебе, великому государю, многое время без жалованья, имал[147] иноземцев в аманаты, голову свою складывал, раны великие принимал и кровь свою проливал, холод и голод великий терпел и помирал голодной смертью. На той службе будучи, и от морского разбою обнищал, и обдолжал великими, неокупными долгами… Милосердный государь, пожалуй меня, холопа своего, хлебным и денежным жалованием за прошлые годы».

Некоторое время спустя Семен Дежнев был призван пред очи боярина Родиона Матвеевича Стрешнева, окольничего, начальника Сибирского приказа.

Переступив порог, Дежнев увидел бледное, умное, несколько усталое лицо сорокапятилетнего человека. Прядь преждевременно поседевших волос падала на его высокий лоб. Одетый в малиновый кафтан с украшенным золотом и жемчугами высоким воротником-козырем, боярин сидел у стола, задумчиво постукивая пальцами по большому чертежу.

Стрешнев с первого взгляда понравился Дежневу. Многих бояр-воевод видел Дежнев в Якутском остроге, но по сравнению со Стрешневым те казались медведями.

Боярин поднял голову и смотрел на Дежнева блестящими внимательными глазами.

— Это ты обошел Большой Каменный Нос?

— Я, боярин, — волнуясь больше, чем при крушении коча, отвечал Дежнев. — Я с товарищи…

Стрешнев кивнул головой.

— Ты проведал Анадырь-реку?

— Я, боярин.

— Ты нашел моржовую коргу?

— Я.

Стрешнев слегка качал головой, приветливо глядя на Дежнева.

— Доложил я о тебе государю, про труды твои, и про кровь, и про раны — все доложил.

Дежнев не мигая глядел в глаза Стрешневу.

— Государь, — медленно продолжал Стрешнев, — награждает тебя.

По знаку боярина подьячий взял со стола бумагу и громко прочел:

— По указу великого государя окольничий Родион Матвеевич Стрешнев приказал за его, Сенькину, службу, и за раны, и за прииск рыбьего зуба, и за кость поверстать его в атаманы… и о том дать ему на Лену в Якутский острог государеву грамоту, велеть ему быть в атаманех.

Дежневу казалось, что слова подьячего доносились откуда-то издали. И как-то не верилось, что они относились к нему, Семену.

— Кланяйся, — шепнул подьячий, кончив чтение.

«Видно, верно, это я — атаман», — подумал Дежнев, кланяясь.

На лице Стрешнева появилась легкая усмешка. Растерянность и смущение казака были ему понятны.

— Пожаловал тебя государь и хлебным да денежным жалованием, как ты и просишь, за девятнадцать лет службы, — сказал Стрешнев. — И твою моржовую кость казна купит.

Дежнев снова поклонился.

— Обо всем этом тебе там прочтут, — Стрешнев указал на смежную горницу подьячих. — А теперь подойди-ка ты, атаман, ко мне поближе. Вот видишь — большой чертеж государства Русского. Вот Колыма-река. Вот Анадырь-река.

— Большой Каменный Нос! — воскликнул Дежнев, указывая место на чертеже.

— Нос, — повторил Стрешнев, поднимая глаза на Дежнева. — С твоего чертежа он и списан. А так ли он выглядит? Где остров зубатых людей? Где твоя корга?