Дмитрий Белый - Басаврюк ХХ

Казаки, с явным облегчением, в один голос расспрашивали Петренко о его исчезновении. Тот коротко отвечал: «Заблудился, еле вас нашел».

Я накинул на плечи шинель и пригнулся к огню в камине. Зозуля и Бучма снова легли спать, Сухомлин отправился успокаивать лошадей. Петренко сидел у окна и молча смотрел в темноту. Внезапное чувство острой опасности охватило меня.

— Ложись спать, Петренко! — обратился я к нему. Тот повернул голову в мою сторону. Взгляд был пустой и равнодушный:

— Благодарю, господин полковник, я уже выспался.

Я смотрел в огонь. Тепло от него успокаивало, наводило приятное расслабление. Мне снился сон. Впервые за эти сумасшедшие дни. Во сне были цветущие сады и музыка.

Я проснулся от ужаса, который ворвался до моего сновидения.

Огонь погас, в темноте за окном завывал ветер. В комнате ничего не было видно. Из угла, где спал Зозуля, доносились жуткие звуки — казалось, что там собака грызет кость. Я наклонился над камином и сунул туда сухую ветку. Мерцающее пламя осветило комнату, и я увидел Петренко, который, сидя над телом Кукушки, грыз его горло. Упырь остановился и медленно повернул голову ко мне. Все подбородок, шея и грудь его были залиты кровью. Меня насквозь прошил сумасшедший сосредоточенный взгляд. Я схватился за револьвер, который лежал рядом. Нечто вроде жуткой улыбки скривило рта бывшего казака, и тот мгновенно бросился на меня. Я откинулся навзничь и едва успел нажать на курок. Шесть выстрелов в упор из тяжелого «браунинга» отвергли упыря к стене.

Из соседней комнаты прибежал Сухомлин, держа наготове скорострел. Постепенно становилось видно. Петренко лежал навзничь возле стены. Вдруг он поднял голову и начал медленно вставать, глаза его уперлись в нас. Я почувствовал, как мои волосы на голове становятся дыбом. Из его глотки вырвалось звериное рычание, и он снова бросился на меня. Сухомлин закричал, и его крик утонул в тарахтении «льюиса». В полумраке я видел, как из широкого жерла скорострелу вырывается красное пламя, как из груди Петренко летит пакли бекеши, как он в корягах бьется под ливнем свинца на полу. Выстрелив все патроны в своего бывшего товарища, Сухомлин с ужасом бросил раскаленный скорострел.

Несколько минут мы стояли над упырем. Когда тот снова поднял на нас свои мертвые глаза, я окаменелое. Упырь смотрел на меня. Он встал, и я четко увидел длинные окровавленные клыки, которые торчали у него из углов рта. Сухомлин закричал и бросился бежать, но упырь одним прыжком догнал его и зацепился на спину. Они упали. Я подскочил к ним и схватил упыря за волосы, пытаясь оттащить от Сухомлина.

Железные пальцы вцепились мне в плечо, оттолкнули в сторону: молния со свистом мелькнула в воздухе, и упырь начал разваливаться пополам. Над упырем с саблей стоял Бучма. Вторым молниеносным ударом он отсек упырю голову. Я никогда не видел, чтобы из человеческого тела могло пройти столько крови. Сухомлин мгновенно пробрался из-под развалившегося трупа. Он дрожал, залитый с ног до головы кровью.

— Здесь стрельба не поможет, господин полковник, — спокойно сказал Бучма. — Я там на улице осину видел.

Бучма вышел. Я взглянул на Кукушку. Вокруг него с перегрызенного горла растекалась лужа крови. Сухомлин расширенными глазами смотрел на отрубленную голову:

— Что это?

Я молчал.

Появился Бучма. В руках он держал свежие деревянные колья.

— Ну вот, — сказал он, — всегда думал, что люди про упырей врут.

Возле дворца мы вырыли широкую могилу. До нее положили тела Кукушки и Петренко. Бучма отрубил, несмотря на наши возражения, голову Кукушки и вбил прикладом винтовки обоим осиновые колья в грудь.

Я попытался найти следы Петренко возле дворца. Они отчетливо отражались на мокрой земле. Было видно, что он вышел из леса и несколько раз обошел здание, прежде чем зайти туда. Вдруг я заметил, что возле четких отпечатков подошв петренковых сапог слабо проступают очертания еще каких следов. Все они выходили из леса.

Я вернулся во дворец. Навстречу мне вышел Бучма:

— В Сухомлина лихорадка!

Посередине комнаты на разосланных шинелях лежал сотник, — он дрожал словно от сильного холода. Лицо его было красное и потное. Я присел рядом и положил руку на лоб. Мою ладонь обжег жар. Он все еще был в окровавленной рубашке.

— Сними рубашку, — приказал я. Сухомлин едва смог ее удержать. На левом плече чернели две опухшие раны. В том самом месте была продрана рубашка.

Я переглянулся с Бучмой. Мы тщательно вытерли теплой водой кровь из тела Сухомлина, который уже потерял сознание. Бучма вытащил из своей сумки железную флягу со спиртом и залил его раны, затем натянул на утомленного товарища свою чистую рубашку.

Я посмотрел на Полищука:

— Я жил в Сербии. Там говорят, кого укусит упырь, то тоже становится упырем.

— Кто его знает. У нас тоже много чего говорят. Вот что с ним делать?

Вдруг я понял, что Сухомлин, воин, который прошел «Крым и Рим», легендарный махновский пулеметчик, гуляка и певец, — совсем молодой парень. Не приди эта адская метель на его Гуляйпольщину, — бегал бы и до сих пор за девушками, и дрался бы на гульках с соседскими парнями. И вот настало его время…

К вечеру Сухомлин хрипел и бился, не приходя в памяти. Где-то там, в воспаленном сознании, он снова вел свою тачку к бою, поил лошадей и ехал среди цветущих садов, ловя на себе восхищенные взгляды девушек в бусах.

И только когда темнота снова окружила нашу комнату, и мы сидели у огня, он успокоился, — глаза его потеряли гарячечный блеск, и он слабым голосом спросил:

— Господин полковник, я тоже стану таким… как Петренко?

Я посмотрел ему в глаза:

— Не станешь.

Он попытался поднять руку, и я подхватил ее. Сухомлин сжал тонкими пальцами мою правую руку. Глаза его закрылись, и он умер. Почти час мы сидели с Бучмой над телом казака. Наконец Бучма поднялся и, согнувшись, пошел в угол комнаты. Вернулся, держа в руках кругов:

— Позвольте, господин полковник.

Я молча забрал у него осиновый кол и взял винтовку. Впервые за шесть лет слезы душили меня. Чувствуя, что сейчас не выдержу и сойду с ума, я приставил кругов к груди Сухомлина, к белой накрахмаленной рубашки с красно — черным кружевом, которую Бучма столько лет таскал за собой, надеясь быть в ней похороненным, поднял винтовку и с хрустом, одним ударом всадил его…