Сергей Булыга - Шпоры на босу ногу

Колонна дружно отвернулась.

А казаки, не переставая зубоскалить, начали поспешно отступать к лесу. Дюваль мчался за ними по снежной целине, а снег ярко сверкал, ярко светило солнце! То есть это было во всех отношениях чудное зрелище!

Но не для всех.

– Ваша светлость, – сердито сказал Оливьер, – если сержанту наскучила жизнь, то это его дело. Но он ведь загубит и лошадь!

– Оставьте, Оливьер! – еще сердитее ответил маршал.

И генерал подчеркнуто покорно замолчал. Казаки тем временем скрылись из виду. Поднявшись на вершину холма, сержант придержал Мари, оглянулся назад и увидел то, что и предполагал увидеть – совершенно пустынное снежное поле. То есть никто за ним, конечно, не последовал. Мало того, ни один из идущих в колонне теперь даже не смотрел в его сторону. Им до него нет дела, правильно, они же чтят приказ! Подумав так, сержант сердито хмыкнул, отвернулся и посмотрел по сторонам. Теперь даже отсюда, с вершины холма, то есть с отменного артиллерийского обзора, казаков нигде видно не было. Только следы их лошадей тянулись к лесу. Они сильно взбили снег, их было много. И на холме снег тоже был взбит очень сильно. И…

Боже мой, усмехнулся сержант, только сейчас увидев поросенка. Поросенок валялся в снегу, почти прямо у Мари под копытами. Очень странно, подумал сержант, чего это они вдруг испугались? Не его же одного! А кого же тогда? Или чего? Сержант нахмурился и посмотрел на лес, то есть туда, куда уходили казачьи следы, подумал и еще сильней нахмурился… и крикнул:

– Гринка! – подождал немного, и еще раз: – Гринка! Гринка!

Но никто ему не отозвался. Тогда сержант, ловко скользнув в седле, подхватил поросенка за ногу – и повернул вниз, обратно к дороге. Ехать обратно было очень тяжело. Это, наверное, из-за того, что от поросенка шел невероятно аппетитный запах. А еще его хотелось рассмотреть. Это по крайней мере. Но сержант и с этим справился – и ничего он не рассматривал. И он даже вообще ни разу на всем обратном пути не придержал Мари. А когда он подъехал к колонне, то теперь уже смущенные солдаты, в свою очередь, старались не рассматривать его, и, это особенно, его добычу. А он, вскричав:

– Сокровища Кремля! – подбросил вверх, над ними, поросенка.

Жерди голодных рук поспешно вскинулись к добыче – и она тут же бесследно исчезла. А сержант, как ни в чем ни бывало, пришпорил лошадь и двинулся дальше. Правда, как же это «ни бывало»?! Бывало, конечно, и очень противно! Поэтому сержант очень спешил, еще немного – и он затерялся бы в колонне, точнее, в этой толчее, неразберихе…

Но тут его окликнули:

– Дюваль! Его светлость желает видеть тебя!

Сержант осадил лошадь, оглянулся, увидел на той стороне дороги маршала, и это его совсем не обрадовало. А когда сержант увидел там рядом генерала, то он совсем помрачнел. Вот так всегда, мрачно подумал он, всё одно к одному! Но служба есть служба. Сержант резко развернул лошадь и направил ее прямо на колонну. Там стали поспешно, суетливо расступаться. Дюваль пересек дорогу спешился и отдал честь поджидавшему его маршалу. А на генерала он даже не глянул, а только с досадой подумал, что вот и опять он нарушил приказ – на этот раз покинул строй – и теперь опять этот негодный Оливье, конечно же, с превеликой радостью воспользуется этим, чтобы…

Но дальше думать было некогда: маршал, нахмурившись, шагнул к Дювалю – и тот застыл навытяжку, правда, шинель его была распахнута не по уставу…

Вот и прекрасно! Медаль, протянутая маршалом, впилась сразу в мундир! Дюваль растерянно сказал:

– О, ваша све…

– Молчи! – резко одернул его маршал.

Дюваль замолчал. А маршал отвернулся, отступил – и так и замер, отвернувшись. Дюваль скосил глаза на генерала, и тот кивнул ему – мол, ступай прочь, проваливай. Дюваль пожал плечами, медленно вернулся к лошади и неловко, как-то боком, сел в седло.

Когда он наконец отъехал, Оливьер повернулся к маршалу и тихо сказал:

– Ваша светлость, казаки хотели заманить его в ловушку, какая же тут храбрость!

Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.

Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:

– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!

– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:

– Генерал, а что будет со мной?

Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:

– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.

– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.

– Н-не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.

Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:

– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…

– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.

А маршал Франции…

Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»

Ярко светило утреннее солнце. Бравый сержант неторопливо ехал рядом с пехотной колонной. Из-под небрежно расстегнутой шинели как бы невзначай поблескивала медаль. Идущие сбоку солдаты почтительно перешептывались, глядя на награду. Да это и неудивительно, потому что отличиться в славной кампании дело нехитрое, а вот ты попробуй прославиться при отступлении! Да, подобная слава почетней вдвойне…

Однако же сержант был мрачен, медаль ничуть не согревала его душу. И то сказать: с чем он возвращался из похода? С едва затянувшейся раной и разбитой надеждой. За день до генерального сражения Дюваль был ранен картечью при взятии Шевардинского редута, лишился лошади, а после почитай два месяца провалялся в лазарете Колоцкого монастыря. Поначалу раненых обещали отправить в Смоленск и сразу дальше, во Францию. Потом стали объяснять, что прямо сейчас сделать это не так просто, надо сперва подождать. И сержант ждал. То есть лежал в просторной келье, смотрел на образа неведомых ему русских святых и думал о всяком. Так, сначала он думал о том, что он будет делать, вернувшись в родной Бордо. Потом он живо представлял себе, сколько же будет радости у тех, кто доживет до того дня, когда их отправят в Смоленск. А потом, устав ждать, он просто стал думать о том, что главное в жизни – это не обманывать себя, а трезво смотреть в глаза действительности. Действительность же в те дни была такова, что он с каждым днем всё слабеет и слабеет, и, значит, скоро умрет. То есть в совершенной точности сбывается то, что ему еще весной было предсказано: это его последняя кампания. Но, правда, тут же уточнял сержант, в том предсказании вовсе ничего не говорилось именно об этом монастыре. Так что вполне возможно, что какие-то изменения в его судьбе еще вполне могут иметь место.