Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)

— На!

Хоть и не отличался особыми способностями капитан, и мастеровым человеком себя не считал, ему действительно хватило полутора ударов молотком, чтобы загнать гвоздь в стенку и нацепить на него бечевку, прикрепленную к портрету.

Спрыгнув со стула на замызганный паркетный пол, Горшков приложил руку к пилотке:

— Финита, товарищ подполковник!

— Финита, но не ля комедия, — спокойно произнес тот, — не то я совсем замучался, — подполковник повертел перед собой растопыренными пальцами, глянул на них, — пульку такие пальцы расшвыривают так, что любо-дорого посмотреть, все время выигрыш бывает, а вот насчет молотка с гвоздями… — Он критически хмыкнул. — Что там с союзниками из-за океана?

— Ворота держим крепко, союзники пока не суются. После вчерашних событий ничего новенького.

— Что за стрельба была ночью?

Капитан пояснил. Про себя удивился — не думал, что подполковник не знает о пленном, доставленном ему в штаб. В свою очередь спросил о Берлине: как там?

— Наши уже под Рейхстагом, бои идут на площади. Гитлер, говорят, покинул Берлин.

— Раз покинул, товарищ подполковник, то рейху — крышка. Капут!

— Вашими устами, капитан, да мед бы пить…

— Мед — не мед, а шнапс можно.

Потолкавшись немного в штабе, заглянув в комнату связи, Горшков покинул этот старый, на треть разрушенный особнячок с продавленной обмедненной крышей — судя по всему, раньше тут находилось заведение, в котором веселились богатые офицеры, — хорошо, когда разведчики не требуются, можно отдохнуть от приказов начальства…

Разведчики подтянулись к палатке командира, установили несколько трофейных палаток — они были потяжелее наших, зато надежнее, с каучуковой пропиткой, такие палатки никакой дождь не берет. Коняхин ходил между палатками, покрикивал командно, иногда помогал какому-нибудь оплошавшему бойцу — старшина из Коняхина получался неплохой, надо бы подать бумаги следом — на присвоение ему очередного звания и назначить главным хозяйственником в группе разведки… Дело в общем-то недолгое, двадцати минут на это хватит.

Увидев капитана, Коняхин сбавил обороты, но не стих — не та была натура. Горшков засек насмешливый взгляд Мустафы — тот поглядывал на Коняхина с иронией, за суетой наблюдал словно бы свысока, забравшись на дерево, но стараниям сержанта не препятствовал.

— Ну, что на том берегу? — привычно окинув взглядом противоположную сторону Эльбы, затянутую сизой кисеей, похожей на сигаретный дым, спросил Горшков. — Тихо?

— Тихо, товарищ капитан. Американцы так и не появились — сидят за теми вон домами и носа не кажут.

— Дай-ка, Мустафа, бинокль, — попросил капитан, осмотрел противоположный берег внимательно. Тот был совершенно пуст — ни одного человека, и следов войны почти никаких, — кроме обугленных деревьев леска, разбитой ломины, в которой вчера прятались юные фаустпатронщики, да большого черного пятна, где стоял горелый американский танк — из него, видать, вытекла солярка, раз место то спалило до самой земли.

— Команду пойти на контакт с американцами еще не дали, товарищ капитан? — Мустафа хитро прищурил один глаз.

— Не дали. А что тебя так волнует, Мустафа? Перспектива отведать консервов из американской индейки?

— Да нет. Просто пообщаться интересно. — Мустафа приоткрыл прищуренный глаз, вид его сделался еще более хитрым. — Понять, кто они такие, американы эти, пощупать их, воздух около них понюхать…

— И пощупаем их. Мустафа, и воздух понюхаем вместе, и даже водки выпьем — все впереди.

Неожиданно у крайней палатки, где располагались разведчики, раздался пронзительный женский визг. Капитан оглянулся недоуменно — непонятно было, что там происходит.

— Ну-ка, Мустафа, — велел он, — проверь, каким образом в наши доблестные ряды занесло какую-то непутевую бабу? Похоже, это немка.

Мустафа исчез стремительно, будто его и не было, объявился очень скоро, с собою притащил толстую разъяренную немку со следами помады, ярко испятнавшими ее круглые щеки — ну будто бы кто-то специально разрисовал эту даму тюбиком броской губной краски.

В руках разъяренная немка держала какую-то рваную тряпку.

— Вас ист дас? — визгливо закричала она, увидев капитана, и взмахнула тряпкой призывно, как флагом.

— Что с ней, Мустафа? — Горшков невольно поморщился: еще не хватало воевать с какими-то непотребными бабами, задал грубый вопрос, который в другой раз вряд ли задал бы: — Чего она орет, будто ей вырезали матку вместе с желудком?

— Фрау утверждает, что ее изнасиловали, да вдобавок ко всему порвали хорошую юбку. Насчет изнасилования она не в претензии, а вот за порванную юбку просит заплатить.

— Кто ее изнасиловал, фрау знает?

— Говорит, что какой-то солдат с медалями на груди. Вооружен автоматом.

— Солдата опознать сможет?

— На этом она не настаивает, а за юбку требует дойчмарки.

Капитан задумчиво покачал головой: эту историю можно, конечно, раздуть до размеров баобаба, а можно погасить в корне, и тогда никто ничего не узнает.

— Видите, что он сделал, герр офицер! — пуще прежнего заорала немка и вновь взмахнула порванной юбкой, несколько раз прокрутила ее над головой. Баба она была здоровая, мясистая, для изголодавшегося солдата очень даже аппетитная, ляжки были такие, что легкое платьице, которое она в спешке натянула на себя, готово было треснуть по боковым швам. И по заднему шву тоже. Платье натянуть на себя не забыла, а вот смыть помаду с крепкощекого лица своего забыла.

— Мустафа, у тебя дойчмарки есть? — Горшков решил, что раздувать эту историю ни к чему, смершевцы ведь обязательно разыщут этого бравого солдатика и еще, чего доброго, шлепнут. Медали его не спасут.

— Если надо, найдем, товарищ капитан. — Мустафа улыбнулся скуласто — одобрял действия шефа.

— Найди, Мустафа, и заплати ей, сколько она просит.

— Пли-из, фрау, — галантно просипел Мустафа, рукой показывая, куда надо идти. — Битте-дритте за мной!

Толстуха напоследок уничтожающе глянула на Горшкова, будто он был виноват в «приключении», случившемся с ней, фыркнула, давя в себе ярость, и устремилась следом за Мустафой.

Вечером Горшкова вызвал к себе начальник штаба. Подполковник пребывал в приподнятом настроении, благодушно поглаживал живот, неведомо по какой причине выросший у него на войне, — харчей жирных не было даже в высоких штабах, но у подполковника «трудовой (а может, боевой?) мозоль» наметился такой, что его едва сдерживал новенький офицерский ремень, укрепленный портупеей. Может, подполковника ранило куда-нибудь в укромное место, в результате живот и вырос? Увидев Горшкова, начштаба ткнул пальцем в стул: