Том Шервуд - Серые братья

– Лучше уехать ночью, пояснил Бэнсон. – Пять карет подогнали, с тёплыми пологами. Нужно быстро вынести детей. Они очень устали, так что мало кто из них проснётся…

Через полчаса свежие кони влекли пять тяжёлых экипажей сквозь Бристоль – не заезжая в мой дом – в «Шервуд», где остались Носатый и Тай. Я сидел на передних козлах – указывал дорогу молчаливому, в длинном тулупе, вознице. Рядом, накрыв ноги пологом, сидел Бэнсон.

– Ты говорил, – перекрикивая стук копыт и шорох колёс, – сказал я Бэнсону, что потерял учителя? Кто это был и что случилось?

– Долгая история, мистер Том. Он гнался за хозяевами Регента, а я попался им на пути. Чудом жив остался. Учитель меня выходил, – меня и ещё маленького Симеона, – ему руку к дереву прикололи. Потом были в Плимуте, затем в Адоре, потом в Турции, снова в Плимуте… Потом он умер. Выманил из подземелья Люпуса с его личной охраной, и вместе с собой всех взорвал.

– А кто это был? – спросил я, замерев от внезапного тягостного предчувствия.

– Тот, кто прыгнул со стены, мистер Том. Ночной крысолов. Мастер Альба.

Известие ошеломило меня. Человек, спасший нас от верной смерти в Мадрасе, был в такой близости от моего дома, что с ним можно было встретиться и поговорить! Нет, это нужно постараться представить – «иметь возможность встретиться с мастером Альбой!» Он шёл по нашему пути – в Адор, затем ко дворцу Аббасидов в Багдаде. Преодолевал немыслимые препятствия, встающие на пути. И вот – он погиб. И мой бедный Бэнсон во всём этом участвовал!

Я слушал долгий рассказ строгого, повзрослевшего друга – сначала в дороге, затем – в своём замке, и меня переполнял странный сплав ужаса и восторга.

Бэнсон уехал через два дня, потребовав от меня немыслимой, страшной услуги: моего слова, что я не сообщу Алис о том, что он жив.

Ранним осенним утром, (ещё не совсем, впрочем, стылым), не очень далеко Лондона, в своей большой, в четыре этажа, вилле из серого камня, похожей скорее на крепость или тюрьму, на необъятной, обтянутой малиновым шёлком постели, откинув в сторону руку и задев малиновый же полог, который прозвенел нашитыми на него бубенчиками, слегка вздрогнув, очнулся от сна человек.

Он знал за собой это свойство – беспокойно метаться во сне при наступлении утра, и придуманные им колокольчики исправно будили его – для кофе, листа свежих биржевых ведомостей и моциона. Была ещё одна польза от этого серебряного динь-дилинь: оно не давало хозяину виллы продолжать метания, неуклонно сползая в состояние полунебытия, где он с предельным ужасом и отчаянием, на «ватных», непослушных ногах убегал от проворных чудовищ – сосредоточенных, кровожадных. Они настигали его – и тогда тело его гнулось в дугу, вздрагивая в длинной, рвущей плоть судороге, а сердце лопалось, как яблоко, попавшее под колёса телеги. Это призрачное мучение каждый раз было платой за пробуждение и спасение от чудовищ, – но платой, с которой хозяин виллы не был согласен. Отсюда – и колокольчики. Но спасали они лишь в том случае, если придумавший их не набирался накануне неразбавленного виски.

В этот день было всё хорошо. Хозяин сел в постели. Сейчас его можно было бы рассмотреть и дать относительно верное описание. Однако описывать, – слово джентльмена, – было нечего. Средний рост, возраст – сорок, умеренное пузцо, небольшая плешь на макушке. Лицо – самое заурядное. В зависимости от одежды такой человек мог без каких-либо усилий перемениться и в конюха, и в нотариуса, и в лекаря, и в преподавателя арифметики, и в лакея, и в короля. Однако владелец серокаменной виллы не был ни первым, ни вторым, ни пятым. Я не стану приводить здесь ни его титула, ни должности при Дворе: слишком просто будет угадать, а это по нескольким соображением крайне нежелательно.

Человек сел, свесив ноги. Почесал в вороте голландской рубахи волосатую грудь. Улыбнулся.

– Пятница, утро! – сообщил он сам себе. – Значит, пора ехать в Плимут.

Встав с постели, он подошёл к небольшой двери из толстых дубовых плах, стянутых болтами и, повернув ключ, отпер замок. Тотчас спальня и примыкающие к ней помещения наполнились мельканием суетливых, бесшумно порхающих слуг.

Выпив крепкого кофе из старинного китайского керамического фиала и пробежав глазами биржевой листок, хозяин виллы приступил к моциону. Он облачился в полосатое, с длинными рукавами и короткими штанинами гимнастическое трико и выбежал в пустынную, длинную, вытянутую в струнку буковую аллею. На ногах его, как ни странно, были заурядные матросские полотняные тапочки. Обязательно нужно отметить, что бегун в трико только на вид был плешивым и толстым. Двигался он легко и проворно, – то припуская что было сил, то замедляясь и подбрасывая колени к самой груди; бежал и боком вразножку, и прыгая вверх до возможной высоты, и спиной вперёд, и в полуприсяде. Если бы кто-то бежал следом – он сразу бы понял, что плешивый бегун весьма заботится о здоровье. Но только понял бы – и всё, а не заметил бы главного: слева и справа аллеи, невидимые за деревьями и кустами, не отставая от человека в трико, бегут ещё люди – добрый десяток, и почти все – с оружием. В мягкой обуви, без шумного дыхания, синхронно с хозяином то замедляя бег, то ускоряя.

Моцион завершился обтиранием тела куском «плачущего» льда.

После моциона человек завтракал. Глубокая миска клейкой овсянки, большой кналлер и стакан горячего молока. Позавтракав, наш знакомец двинулся в путь. Сначала от виллы на проезжую большую дорогу вынеслась кавалькада из шести всадников, затем – кортеж из трёх разновеликих карет: передняя – лёгкая прогулочная, с парой стрелков и дорожным припасом, вторая – с хозяином (он внутри – в одиночестве, в довольно просторном чреве с мягкими стенками, обложенными малиновой кожей; дверцы – заперты на замки), – и в третьей, длинной, похожей на фаэтон – тот самый десяток вооружённых сопровождающих.

Путешествие происходило привычным для всех образом: маршрут знаком до подробностей, да и всё остальное – далеко не в первый раз. Случайность объявилась у самого Плимута. Дорога здесь выгибалась, уходя дальше на гору – в петлю, и хозяин видел всё происшедшее от первой до последней секунды. По краю дороги, также по направлению к Плимуту, двигался высокого роста путник. За ним, ведомые в поводу, шли две лошади. Передний всадник из кавалькады, поравнявшись с ним, что-то крикнул – очевидно, потребовал, чтобы тот сошёл с дороги. Видимо, предводитель кавалькады желал исключить любую возможность помехи для едущих следом карет. Но, на беспристрастный взгляд, путник мог и не уходить: дорога была достаточно широкой. Не мудрено, что путник, понимая это, не обратил на окрик ни какого внимания. Скорее с досады, а не со злости, предводитель кавалькады, перегнувшись, «ужалил» невозмутимого наглеца длинной плетью, – а точнее сказать, – попытался, так как тот, вдруг проворно и гибко качнувшись, поймал плетённый в грань кожаный хлыст и, зажав его во внушительном кулаке, резко дёрнул. Короткая деревянная рукоять плети была снабжена петлёй, надеваемой на запястье, так что после рывка незнакомца всадник с выдернутым из плеча суставом вылетел из седла. Он упал на голову – послышался хруст – и тело его замерло неподвижно. Повинуясь инстинкту, оставшиеся пятеро, изыскрив воздух посверком выхватываемых шпаг, пошли на обречённого одиночку плотным кольцом, и наш толстяк, высовывающийся в окошко кареты, не успев крикнуть команды, увидел, как случилось немыслимое: каким-то хитрым финтом незнакомец толкнул ближнюю к нему лошадь, и она вместе со всадником грохнулась на бок, придавив седока, и конечно же, преломив тому ногу. А встреченный ими путник, двигаясь на удивленье легко для своего массивного тела, подскочил к одному из поверженных, затем ко второму, наклонился, выпрямился – и в руке у него блеснули две шпаги. Взяв одну в левую руку, он несильно, и даже как-то небрежно махнул – и ещё один всадник слетел на землю, – уже откровенно убитый: клинок шпаги пронзил его насквозь, – и потом обороняющийся махнул ещё раз. За какие-то полминуты из шести человек конной охраны в сёдлах остались лишь двое, и те поспешно настёгивали лошадей, отходя на дистанцию. А страшный «попутчик», опустив тяжёлые руки вдоль тела, неторопливо пошёл к каретам, передняя из которых остановилась, доехав до растянувшегося на земле одного из своих.