Сергей Карпущенко - Беглецы

– Ну, вот вы какие! – сказала голосом грудным, по-матерински ласково, но к себе не подозвала и руку им не протянула. – Что ж, немало мне приятно видеть вас, вновь отечество обретших. Ну, так поведайте, настрадались в заграницах с бродягой оным, Беньёвским?

– Настрадались, государыня! – разом ответили Судейкин и Сафронов.

– Боле не хотите волю за морем искать?

– Нет, матушка-царица, не желаем боле!

– Вот и не желайте впредь. О том, что вы в многострадальном путешествии своем претерпели, из вашего журнала сведала. Хотела было вас строго для примеру наказать, но, принимая муки ваши во вниманье, хочу зачесть их как наказанье за легкомыслие. Прощаю вас и всем необходимым велю снабдить. Знаю, что любите меня, а потому и возвернулись. Благодарить меня не надобно. Мне уж одно возвращенье ваше приятно очень. Поезжайте к себе на родину, на Камчатку можете, и всюду о предприятии своем несчастном рассказывайте. Пусть сие иным наукой будет. Тем, кто нашим всемерным попечительством пренебрегает. Все, здоровы будьте, Бог с вами!

И, сопровождаемая свитой, императрица походкой быстрой, но женственной и грациозной, ушла в другие двери. Аудиенция была закончена. Мужики стояли как оглушенные, не веря, что с ними говорить могла сама царица. Екатерина же в прекрасном расположенье духа пошла обедать. Она была собой довольна, оттого что так хорошо сумела поговорить сейчас с народом. Она любила русских, потому что видела, как любили они свою императрицу. Вечером же она продиктовала письмо для генерал-прокурора князя Вяземского: «Семнадцать человек из тех, кои бездельником Беньёвским были обмануты и увезены, ныне сюда возвратились, и им от меня прощение обещано, которое им и дать надлежит, ибо за свои грехи наказаны были, претерпев долгое время и получив свой живот на море и на сухом пути. Но видно, что русак любит свою Русь, а надежда их на меня и милосердие мое не может сердцу моему не быть чувствительна. И так, чтоб судьбину их решить наискорее и доставить им спокойное житье, не мешкав, извольте их требовать от графа Панина, ибо они теперь в ведомстве иностранной коллегии, которая им нанимает квартиру. Приведите их вновь к присяге и спросите у каждого из них, куда они впредь желают свое пребывание иметь, кроме двух столиц. И, отобрав у них желание, отправьте каждого в то место, куда сам изберет. Если б все желали ехать паки на Камчатку, тем бы и лучше, ибо их судьба была такова, что прочих удержит от подобных предприятий. Что же им денег и кормовых на дороге издержите, то сие возьмите из суммы тайной экспедиции».

Князь Вяземский распоряжение императрицы исполнил быстро. И уже 5 октября 1773 года в сопровождении двух курьеров от Сената мчались мужики на ямских тройках прочь от Петербурга, на восток, к горам Уральским, с намереньем потом и за Урал скакнуть. Дорога поначалу размякшей от дождя была, трудной была дорога. Но через месяц пути присохла, затвердела грязь, путь снежком покрылся, просторы забелялись, просторы, глазом неохватные. Мужики взирали на поля, леса, овраги, пустынные и дикие, безмолвные и будто бы ничейные совсем, и, стискиваемые со всех сторон простором необъятным, дышали глубоко, свободно, не ощущая над собою ни закона, ни чьей-то власти, и будто растворялись в этом белом, ничейном, единому лишь Богу принадлежащем мире, становясь свободными и вольными. Они знали, что отчизна жила в них сейчас, как и они в отчизне жили.

Как Игнат Просолов деньгами обзавелся, теми, на которые трактир построил близ Иркутска, никто не интересовался. Кому какое дело? Заходившие в его трактир всем довольны оставались. Просолов вино держал двойное и простое, меды хмельные, пиво и полпиво. Закуски и блюда в обилии имел: и щи, и каши, и требушину всякую холодную, и рыбу. Так что ходили к Просолову, и заведение его год от года становилось все богаче, оборотистей, лучше, чем прежде. Все новые блюда и закуски заводил Игнат и скоро, кроме жены да двух дочек-отроковиц, ему помогавших, взял в дом парнишку, полового. Супруга у Просолова Игната была бабой доброй и приветливой, застенчивой немного по причине небольшой косины в глазах обоих. Дочки ж были пятнадцати и четырнадцати лет, но не косоглазые, а писаные красавицы, к тому ж скромняги и тихони. Сам же Игнат, пятидесятилетний, крепкий, как дубовый комель, но седой совсем, с посетителями вежлив был, но не сближался ни с кем, пощелкивал обычно на больших немецких счетах костяшками и из-за прилавка не выходил. Каждый, кто захаживал к нему в трактир, догадывался, что имеет дело с человеком тертым, бывалым и матерым, но в душу к нему никто не лез – не отваживались просто, побаивались рябого этого трактирщика с серьгой большою в левом ухе.

Как-то под вечер уж, зимой, в просторный покой трактира, натопленный, уютный, где сидело лишь трое подгулявших мужичков, вошел какой-то путник в длинной шубе мехом наружу. Шапку овчинную не сняв и не перекрестившись, прошел к прилавку, за которым по обыкновению Игнат сидел за счётами немецкими. Локтями на прилавок навалился и на Просолова уставился. Был мужик тот бородат, со шрамом глубоким, черным, рассекавшим щеку от виска до подбородка. Глядели на Игната глаза немного чумовые, безумные, и отчего-то стало не по себе трактирщику.

– Ты, мил человек, ежели здороваться не хочешь, так шапку хотя бы скинул да на образ помолился. Али не русский?

Незнакомец ответствовал не сразу, но потом сказал чуть хрипло:

– А я и сам не знаю – русский я аль нет.

Игнат на чудного человека повнимательней взглянул, но ни хмыкать, ни вопрошать не стал, а предложил:

– Ну так водки выпей да закуси. Может, спознаешь после. Языки говяжьи есть, рубец, хвост бычачий, стерлядка провесная. Хочешь, щи поставим в печь, поросенка с хреном.

– Ничего не надобно, – отверг незнакомец предложение Игната. – Водки полштофа дай.

Игнат подал ему бутылку и стакан. Пока тот пил, глотками жадными, взахлеб, искоса смотрел на странного пришельца. От закуски незнакомец отказался, но вытер губы не ладонью или рукавом, а платочком свежестиранным – Игнат заметил.

– Ну, не узнаешь меня? – уставился он на трактирщика.

– Не-е, – вглядывался Просолов в черты лица стоявшего перед ним мужчины, а в голове уж что-то прыгало, скакали косточки каких-то счётов, на которых выводилось какое-то число, будто способное Игнату подсказать, кого он видит. – Не признаю, мил человек, прости.

– Э-эх, Игнаша, – вздохнул прохожий. – Шапку, что ль, снять? – и уж тащил с седоватой головы свой малахай.

Перед Игнатом стоял Иван Устюжинов, но совсем не прежним юношей, с румянцем и пушистой бородкой, был он теперь. Мужчина сильный, видно, пострадавший, изведавший немало, измученный, стоял перед трактирщиком.