Вальтер Скотт - Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине

Но вот туловище качнулось, грохнулось на пол и расплескавшийся прохладительный напиток смешался с кровью, хлынувшей из обезглавленного тела.

Крики «Измена! Измена!» раздались со всех сторон. Эрцгерцог, стоявший ближе всех к Саладину, державшему окровавленную саблю, побледнел и отступил на несколько шагов назад, потрясенный участью гроссмейстера. Король Ричард, как и многие прочие государи, схватился за эфес своей шпаги.

– Тебе нечего опасаться, благородный эрцгерцог, – обратился к Леопольду Саладин спокойным голосом, не придавая особого значения казни гроссмейстера. – И ты, брат мой, король Ричард Львиное Сердце, не возмущайся. Я совершил смертную казнь над этим злодеем не в наказание за все его вероломства, не за то, что он покушался на твою жизнь как короля Английского, что может засвидетельствовать собственный оруженосец великого магистра, и не за то, что он преследовал шотландского наследного принца и меня в пустыне, где мы спаслись лишь благодаря быстроте наших коней; не за то, что он подбил маронитов, уговорив их напасть сегодня утром на нас, что и было бы ими исполнено, если бы я не привел с собой достаточное число вооруженных арабов, почему и провалился его замысел, – нет, не за эти гнусные преступления, хотя каждое из них, отдельно взятое, заслуживает смертной казни, лежит он бездыханный и обезглавленный, – но за то, что полчаса тому назад, прежде чем осквернить мой шатер своим присутствием, подобно самуму, заражающему воздух, он собственноручно умертвил ударом кинжала своего боевого товарища и, к сожалению, сообщника – маркиза Конрада Монсерратского. Он расправился с беззащитным и тяжелораненным соратником, чтобы тот не признался во всех их совместных преступлениях.

– Как, Конрад убит?! – воскликнул король Ричард. – И кем же? Великим магистром, своим лучшим другом, который был его секундантом… Благородный султан, я не смею сомневаться в правдивости твоего сообщения, но… но мне кажется, дело требует расследования…

– Вот свидетель, – ответил Саладин, указывая на дрожавшего от страха карлика Нектабануса. – Аллах, сотворивший светлячка, излучающего свет ночью, часто посылает нам ничтожнейшие создания для раскрытия тайных злодеяний.

И султан Саладин рассказал присутствовавшим то, что видел и сообщил ему карлик.

Оказалось, что из любопытства и желая чем-нибудь поживиться Нектабанус пробрался в покинутую всеми палатку маркиза Монсерратского, который остался один. Некоторые из его приближенных отправились известить родных маркиза о его тяжелом положении, другие, соблазнившись дармовым угощением султана Саладина, отправились пить и есть в разбитые для них шатры. Под действием чудесного талисмана Саладина раненый крепко спал, что дало возможность карлику удовлетворить свое любопытство и заняться подробным осмотром внутренности шатра. Однако внезапно он услышал звук чьих-то тяжелых шагов. Нектабанус сильно испугался и поспешил спрятаться за занавес, сквозь который мог слышать и видеть все происходившее. В шатер вошел великий магистр храмовников и плотно задернул за собой наружный занавес шатра, прикрывавший в него вход. Он смело приблизился к постели раненого маркиза. Последний тотчас же проснулся и встрепенулся, словно заподозрив в дурных замыслах своего старого друга, так как тут же испуганно спросил его: «Зачем ты разбудил меня?»

– Я пришел исповедовать тебя и разрешить твои грехи, – ответил великий магистр.

Перепуганный карлик Нектабанус не мог припомнить весь их разговор, у него в памяти осталось лишь то, что Конрад Монсерратский умолял великого магистра не обрывать висящую на волоске жизнь, а храмовник вонзил ему в грудь свой кинжал, сопровождая этот смертельный удар словами «Accipe hoc!» – охватившими ужасом и засевшими в мозгу бедного и трепетавшего от страха карлика.

– Чтобы убедиться в правдивости этого сообщения, – продолжал Саладин, – я приказал освидетельствовать труп маркиза. Этому же жалкому существу, которому волей Аллаха предназначено было обнаружить совершенное преступление, я приказал повторить в вашем присутствии слова, произнесенные убийцей, и вы сами стали свидетелями их действия на преступника.

Султан умолк. Все находились под тяжелым впечатлением его рассказа.

– В таком случае, – нарушил первым общее молчание король Ричард, – мы были свидетелями акта высокого правосудия. Но для чего ты, мой царственный брат, счел нужным совершить собственноручно казнь и притом здесь, в этом шатре?

– Быть может, при иных обстоятельствах я поступил бы по-другому, – ответил Саладин, – но отсрочь я в эту минуту казнь, особа его стала бы неприкосновенной для меня, так как я не мог бы, не опозорив себя нарушением законов гостеприимства, предать его заслуженной смертной казни после того, как он – как и намеревался это сделать – отпил из моего кубка. Если бы он даже убил моего родного сына, а потом вкусил бы моего хлеба-соли, то и в таком случае я не посмел бы снять с его головы ни единого волоска! Но прекратим о нем разговор. Рабы, уберите труп. Пусть вместе с трупом исчезнут навсегда и воспоминания об этом злодее и его преступлениях.

Рабы унесли труп и уничтожили следы кровавой сцены с таким проворством и искусством, что, глядя на них, можно было заключить, что им не впервые приходится исполнять подобного рода обязанности. Действительно, никто из свиты Саладина даже не обратил особого внимания на обезглавленное тело великого магистра.

Это кровавое событие произвело на христианских государей, свидетелей собственноручной расправы Саладина с их союзником, удручающее впечатление, подавленные, с сумрачными лицами безмолвно заняли они предназначенные им места за столом. Одного только Ричарда не тревожили ни опасения, ни подозрения – он был занят исключительно предложением, которое собирался сделать Саладину и которое желал высказать в той форме и выражениях, которые бы заставили султана дать удовлетворительный ответ.

Осушив кубок вина, король Ричард обратился к Саладину с вопросом: правда ли, что граф Хантингдонский удостоился чести драться с ним на поединке?

Саладин ответил, что он действительно имел удовольствие помериться оружием и качествами своего коня с наследным принцем Шотландии, как это принято при встрече друг с другом рыцарей в степи.

– Но, со своей стороны, – скромно прибавил он, – я не имею особых причин гордиться этим поединком, так как вопрос, кто победил, остался не решенным. Наследный принц, в свою очередь, возразил, что приписывает всю славу этого дня эмиру Ильдериму.

– Дело не в победе, нет, не в этом дело! – воскликнул король Ричард. – Уже сам по себе поединок с Саладином является для каждого величайшей честью, и я от души завидую в этом наследному принцу Шотландии и гораздо более, нежели тем приветливым взглядам и улыбкам, которыми тебя награждает принцесса Эдит Плантагенет, хотя за одну из них ты готов пожертвовать жизнью. А затем обращаюсь к вам, августейшие и благородные рыцари, неужели мы, собравшиеся на пир к великолепному султану и великому Саладину, разъедемся без состязания в подвигах и единоборстве, которое бы не осталось в памяти нашего потомства? Что значит падение с коня или даже смерть изменника для торжества сегодняшнего дня? Этот день должен прогреметь неувядаемой славой христианских рыцарей и их противников. Не окажешь ли и ты мне, мой царственный брат, великодушный Саладин, подобную честь? Не решить ли нам теперь же, посредством славного поединка в присутствии благородных государей и рыцарей, этот продолжительный спор о Палестине и таким путем окончить утомительную и продолжительную войну? Арена готова, а лучшего бойца, чем ты, наверное, не найдется в твоем лагере, а потому воспользуемся удобным случаем, сразимся чисто по-братски и прольем нашу кровь до последней капли за владение Иерусалимом!