Григорий Федосеев - По Восточному Саяну

– Идти, идти!!! – в один голос заговорили все.

Так и порешили – выступать. Для починки одежды пришлось пожертвовать палатку. Хуже было с обувью. У большинства ничего не было на ногах, а босиком не могли идти. Единственный выход – пристрелить Маркизу и использовать на обувь шкуру, которая еще украшала ее костлявое тело.

Последний день, проведенный в Кинзилюкской долине, прошел в хлопотах и сборах. Нужно было заняться починкой, сшить поршни, сделать лабаз, в котором решили оставить цемент, железо, часть снаряжения. Маркизе и на этот раз повезло. Утром, когда она, приговоренная к смерти, стояла привязанная к кедру, на одном из правобережных мысов появился медведь. Мы отпустили Левку и Черню. Зверь, заметив их, насторожился, но вдруг бросился наутек, да разве мог он уйти от собак, коль те заметили его! Не успел косолапый добраться до перелеска, а уж Левка насел на зад. Взревел владыка, бросился на кобеля. Но тут подоспел Черня. В два-три прыжка он вцепился в «галифе». Гневу медведя, кажется, не было предела, не успел он кинуться на Черню, как Левка снова возле зада, и так все закружилось, завертелось. Носился зверь по поляне, да не поймать ему ловких собак!

А тем временем по закрайку, сгорбившись, подкрадывался Прокопий. Мы все с нетерпением ждали развязки. Вот он вылез на пригорок, выглянул, переместился правее. Еще раз выглянул, воткнул в землю сошки, положил на них бердану, долго целился. Вместе с выстрелом блеснул дымок, и страшный рев зверя потряс долину. Три черных точки на мысу слились в одну, и все стихло. По лицу Самбуева расплылась довольная улыбка, он подошел к Маркизе и, отпуская ее на корм, сказал:

– Смотри, дуреха, норовиться будешь – опять застрелим.

Как мы ни голодали, а медвежатину никто есть не стал. В это время года медведь бывает страшно худой, а мясо пропитано псиной, даже собаки близко не подходили к нему. Но шкурой мы воспользовались, хотя и она в это время бывает почти голая и очень тонкая.

Люди, заканчивая работу, расходились по палаткам. Из расщелин сочилась прохлада. Угомонились комары. Тишину тревожил далекий колокольчик. В лучах заката носились белоснежные стрижи. Пара за парой они то взлетали высоко, теряясь в лазури неба, то с легким шелестом проносились над нами, проделывая сложные виражи. Мы долго любовались их стремительным полетом, их вольностью и с сожалением думали: почему у нас нет крыльев, чтобы перенестись за белогорья, и почему мы должны шагами отмерять свой путь?

Лагерь проснулся рано. Утренний холод заставил всех собраться у огня. На людях пестрела заплатами одежда, у многих на ногах были поршни, сшитые из медвежьей шкуры. Под брезентом лежали упакованные вьюки. После чая сняли палатки, пригнали лошадей, и лагерь опустел. На месте долгой стоянки остались пепелище костра, лохмотья истлевшей одежды да куча изношенной обуви. На старом кедре товарищи сделали надпись:

Дальше следовали подписи: Бехтерев, Днепровский, Зудов, Курсинов, Кудрявцев, Козлов, Лазарев, Лебедев, Пугачев, Патрикеев, Самбуев, Федосеев.

Когда караван выстроился в ожидании команды «трогаться», Павел Назарович вдруг засуетился. Он подошел к пепелищу, отбросил все таганы и, выбрав из них самый большой, воткнул его в землю. Затем подставил к нему сошки и на конце сделал двенадцать зарубок.

– Это для чего? – спросил Алексей.

– Неужто не знаешь? Тогда смотри: таган воткнут так, что тонкий конец его направлен по нашему пути, показывает, куда люди уехали, а количество людей обозначено зарубками. Так всегда делали старики-соболятники.

– А я могу свою фамилию подписать, ведь таган-то мой?! – спросил Алексей.

– Зачем? – удивился старик.

– Видишь, Павел Назарович, начальника экспедиции и так узнают, а фамилию повара по зарубкам не прочтешь, – и, стесав бок тагана, он вывел карандашом: «в том числе и повар Алексей Лазарев».

Солнце, осветив величественные горы, заглянуло в долину, и караван покинул стоянку.

Любо было смотреть на лошадей – так замечательно они поправились. Лучшего приволья, чем в Саянах, им не найти, и если бы не гнус, было бы совсем хорошо. Труды Самбуева и погонщиков не пропали даром. Теперь наш караван двигался, имея только головного проводника. Каждая лошадь знала хорошо свое место и не нарушала строя.

Мы поднялись вверх по Кинзилюку и его последним левобережным притоком свернули влево, на верх Агульского белогорья. Шли в северо-западном направлении, по хорошо заметной звериной тропе, мягко набирая высоту. За границей леса идут кустарниковые заросли вперемежку с луговинами, а выше раскинулись субальпийские луга, усеянные по склонам распадка обломками развалившихся скал.

Перед перевалом тропа подвела караван к крутой каменистой гряде, и по ней стали взбираться наверх. В опасных местах лошадей переводим поодиночке, придерживая за хвост и за повод. Мы уже заканчивали эту опасную переправу, как сорвалась Маркиза. Замелькали по откосу скалы голова, ноги, загремели ведра, привязанные к вьюку, и лошадь исчезла в провале.

– Вечная память, родимая, теперь и тебе и нам легче будет, – сказал Павел Назарович, заглядывая в глубину расщелины, откуда неожиданно донеслось жалобное ржание. Пришлось остановиться, не бросать же лошадь, раз она живая! Самбуев и Патрикеев побежали вниз по тропе. Пользуясь вынужденной остановкой, я решил выйти на седловину, попрощаться с горами, которые мы покидали с болью в сердце.

«Тяжело расставаться с Саяном, с его дикой природой, с курчавыми хребтами и с мрачными ущельями, по дну которых бегут неуемные ключи. Наша первая цель – проникнуть в глубину этих гор – достигнута. Но обстоятельства сложились не в нашу пользу, и мы должны прервать свое путешествие, хотя для продолжения работы и наступило лучшее время. Многое остается незаконченным, неисследованным, а самое интересное и таинственное, кажется, прячется там, куда мы не смогли пробраться. Но не все потеряно. Предстоит большая, более сложная работа по освоению этих гор. Саяны для советского человека – край неисчерпанных возможностей, нетронутых богатств. Много еще придется поработать тем, на долю кого выпадет задача обуздать дикую природу и отобрать для народа сокровища, хранимые в Саянах. При мысли, что нам, быть может, не придется вернуться сюда, чтобы продолжать борьбу, стало грустно. Прощайте, Саяны! Мы уносим отсюда неизгладимые воспоминания. Вы покорили нас своими каменными громадами вершин, суровыми цирками, с бирюзовыми озерами на дне их, альпийскими лугами, непуганым зверем, грохотом водопадов, сумраком кедровых лесов. Мы не отступили, а лишь проявили осторожность. И не голод был самой главной причиной, мы ведь привыкли к сухому, пресному мясу, к черемше, но у нас совершенно не было одежды и обуви. Мы до неузнаваемости были изъедены комарами, мошкой, они приносили нам страшные муки. Все это еще не закончилось, немало потребуется усилий, выдержки и терпения, пока мы выберемся в жилое место. Но наша борьба и усилие не пропали даром, и, может быть, они послужат примером тем, кому придется столкнуться с природой центральной части Восточного Саяна».