Геннадий Гусаченко - Покаяние

«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».

Библия, псалом 37, стих 19.

Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке. Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и понежиться в мыльной пене.

Я отложил ручку и включил транзистор.

«Радио России» усладило слух задушевной песней:

И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.

И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.

«Проснулся поутру — сразу же приведи в поядок свою планету».

Мысленно произнеся эти жизненно–важные слова, принадлежащие Антуану де Сент — Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем — всё служит дровами для камелька.

Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что–то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто–нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.

Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!

Вот оно — явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U — 365» под командованием корветтен–капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД‑5»: «Белое море — Диксон». Погибли 377 человек.

«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где–то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.

Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.

«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл.15, (3).

В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.

Ложка фашистского подводника! Со свастикой!

Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.

Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По–волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.

Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.

Надвигалась полярная зима.

Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.

Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.

Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя–тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях…

(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)

…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.

К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.

Непременно вспомнится что–нибудь.

Как обрывок сна промелькнёт в памяти эпизод, и чтобы не упустить ускользающую мысль, хватаюсь за карандаш, торопливо записываю, пытаясь раздуть огонь, тлеющий под пеплом времени. И поблекший цвет минувших лет озаряется светом прожитой жизни.

Здесь, на северном краю земли, у самой кромки Ледовитого океана, я совершенно одинок, и единственный мой собеседник, друг и попутчик — дневник. Ему поверяю сокровенные тайны души, с ним разделяю трудности и лишения скитальца–отшельника.

Так вчера, под натиском нахлынувших воспоминаний, я спешно зажёг свечу и сделал короткие записи о том, как работал электриком на авиационном заводе в Арсеньеве и там же корреспондентом городской газеты…

Как вернулся в родные сибирские пенаты и стал машинистом электровоза, а выйдя на пенсию, офицером–воспитателем Бердского казачьего кадетского корпуса имени Героя России Олега Куянова.

Как все эти годы тосковал по морю, лелеял надежду уладить все дела и снова уйти в океан…

(Здесь листы из дневника вырваны. Прим. ред.)

…Всё возвратится на круги своя…

«Всё идёт в одно место; всё произошло из праха, и всё возвратится в прах». Притчи Соломона, гл.3, (20).

…Пройдут годы…

Будут попытки вытащить «якорь» из тины бытовизма, но все потуги окажутся тщетны. Не поднять его, не порвать железную цепь, звенья которой — семья, работа, дача, гараж, машина. Слишком утяжелился он под грузом домашних и общественных дел и прочих забот.