Валерий Поволяев - За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки»

Впрочем, голову над этим ломать не хотелось.

Как-то утром мать Пургина встала с серым невыспавшимся лицом, застонав, закусила губы от боли.

– Ты чего? – довольно спокойно спросил сын.

– Прострел, – простонала мать, руками взялась за поясницу.

– Профессиональная болезнь уборщиц, – сказал Пургин, – как силикоз у шахтеров. Возьми бюллетень.

– Не могу, Валя.

– Почему?

– Боюсь, с работы турнут. У нас идет чистка. А кому нужна уборщица, которая, как ты говоришь, больна профессиональной болезнью шахтеров?

– Турнут – это плохо.

– Работа, Валя – это не только хорошая зарплата, это вот еще и авоська.

– В Кремле дают то, чего не дают в других магазинах. – Пургин не удержался, хмыкнул. – Все понятно, мам. Что делать?

– Будешь почаще ходить со мной на работу, Валь, я договорилась, – лицо матери исказилось, сделалось потным, щеки тяжело обвисли. – У Пургина внутри что-то сжалось. Раньше с матерью никогда такого не было.

– Я тебе помогу, – с жалостью произнес он.

В Кремле он, словно бы испугавшись чего-то, все утро – мать убирала то утром, то вечером, это зависело от режима Кремля – таскал воду, выкручивал тряпки, даже взял в руки полотер, чтобы подновить полы в кабинете самого Калинина – как раз у его кресла, справа, наблюдательный Пургин обратил внимание на тусклоту паркета – видать, к Калинину часто приносили бумаги на подпись и тот, кто приносил, терпеливо ждал у кресла, переминался с ноги на ногу, давил подошвами пол. Пургин обрадовался, сделав такое маленькое открытие – уроки Сапфира Сапфировича не прошли даром.

Пальцем показал на вытертости в полу:

– Видишь, мам?

– Стар уже стал Михаил Иванович. А раньше, говорят, таким гоголем ходил, o-o! Гоголем-моголем! А сейчас ногами едва шаркает. Слепой, бумаги читает долго. И людей любит держать у стола. Такое впечатление, что боится остаться один.

Все совпадало, мать подтвердила наблюдения Пургина.

Стол Калинина был завален коричневыми, сделанными из натуральной кожи орденскими книжками. Пургин, любопытствуя, взял в руки одну, сердце у него дрогнуло, застучало, отзываясь тревожным щемлением во всем теле – внизу заглавного листка стояла нетвердая, сделанная дрожащей рукой подпись Калинина, печати еще не было – не успели поставить и книжки не успели забрать: видать, Михаил Иванович уходил вчера из Верховного Совета последним, вместе с помощником. И все оставил на столе – никто же не возьмет, в Кремле все свои.

Отдельно лежали папки, дела награжденных. Капитан Боборин. Прохождение дела – десятки подписей, два десятка граф, характеристика, анкета, представление, подпись наркома. Боборина представили к Ордену Красного Знамени «за выполнение важного правительственного задания».

Капитан Боборин мог быть спокоен за свой орден – Калинин уже подписал его наградную книжку. Пургин понимал, что получить орден сложно – надо быть отмеченным Богом, судьбой, небом, но не думал, что у всякого ордена может быть такое затяжное многоступенчатое оформление, столько подписей и столько сопровождающих бумаг. И слова все высокие, красивые, их можно было читать на ночь, как молитву.

«Но нет ничего проще, чем такая многоступенчатая сложность, – неожиданно для себя отметил Пургин, – одна коробочка поставлена на другую, сверху стоит третья, следом – четвертая и пятая, а разрушить может обычный ветер – дунет раз и нет пирамиды!» Пургин спросил себя, хотелось ли ему быть на месте Боборина или нет, и улыбнулся – наверное, нет.

У Боборина – одна дорога, одна судьба, у Пургина другая. У Сапфира Сапфировича с Топазом Топазовичем – третья, у Коряги – четвертая.

– Быстрее, – подогнала его мать. – Скоро явятся сотрудники, Михаил Иванович придет…

День уже разгорелся вовсю, обещал он быть солнечным и легким.

Домой Пургин вернулся с неясным ощущением удачи: будто был на рыбалке и подсек хорошую рыбу – мясистого головля или язя – это ощущение долго не покидало его.

Топаз Топазович еще дважды приезжал из Харькова – один раз на «майбахе», который отдавал в мойку где-то на окраине Москвы, и в самой Москве, в центре, появлялся уже на чистенькой, блистающей лаком машине, второй – на самолете: открылась пассажирская линия между Харьковом и Москвой и Платон Сергеевич решил испробовать ее, оба раза приглашал брата и Пургина с Корягой в «Метрополь» – этот порядок у него был словно бы специально отработан, – каждый раз они с братом одевались в одинаковые костюмы, и сорочки с галстуками у них были одинаковые.

Только галстуки они повязывали по-разному: Сапфир Сапфирович – обычным общепринятым узлом, Топаз Топазович клал галстук поверх узла и закалывал золотой булавкой.

За столом говорили обо всем сразу и вместе с тем ни о чем – об Абиссинии и урожае маиса в Хабаровском крае, о специфике ловли сига в онежских озерах и выступлении Сталина перед колхозниками – личных тем не касались, братья были сдержанны, мало пили и слушали музыку – модный октет, после гастролей поселившейся в «Метрополе», Пургин пытался понять их, узнать формулу их жизни, но ничего, кроме поверхностных бытовых деталей, зацепить не смог: Сапфир Сапфирович и Топаз Топазович продолжали оставаться для него загадкой, и вместе с тем Пургин ощутил – ждать осталось недолго – что-то должно приоткрыться и сделаться понятным.

Возвращаясь во второй раз из «Метрополя», Пургин почувствовал, что за ним кто-то идет – шаг торопливый, тихий, будто у охотника. Он остановился, оглянулся, – человек повторил его действия – тоже остановился, замер. В вечернем сумраке он не был виден, вместо лица серело плоское пятно.

«Кто же это может быть? Какой-нибудь Пестик? Или пешеход из МУРa?» – Словно бы декабрьский мороз полоснул Валю Пургина по лицу – заломило даже зубы, стало нечем дышать – в чем же он провинился? Тем, что знаком с Корягой и его командой, или тут виноват университетский профессор со своим братом?

Пургин двинулся по тротуару, сопровождающий также двинулся, Пургин остановился и сопровождающий остановился, он, будто тень, повторял его движения. Пургину стало страшно. «Спокойно, спокойно, – Пургин отер рукою онемевший, словно после удара, рот, сжал правую руку в кулак. – Если будет драка, я одолею его. Должен одолеть». Сделал несколько шагов – сопровождающий, замерший у стены дома – он попал в удобную нишу – не двинулся: угадал, что Пургин сейчас остановится. «Нет, это не из уличных компаний, – понял Пургин, – это хуже».

Мороз продолжал ему леденить лицо, зубы болели, рот, ставший чужим, перестал подчиняться – губы не шевелились, язык, словно мертвый обрубок, лежал неподвижно, мешал дышать, слова рождались только в мозгу, в мозгу же они и умирали – Пургин не мог их произнести.