Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса

О, видите ли, кокетство — порок, свойственный дикой женщине не меньше, чем цивилизованной, и морской деве — не меньше, чем земной. Наша русалка больше не пыталась убежать, перестала кричать и плакать и принялась разглядывать платья и казакины, чепчики и позолоченные украшения. Потом она знаками показала, что хочет одеться. Она всего один раз видела, как снимают и надевают все эти вещи. И что же! Она проделала это так ловко, как будто всю жизнь только и делала, что одевалась и раздевалась. Закончив свой туалет, она стала искать воду, чтобы посмотреться в нее. Дочка бургомистра подставила ей зеркало; увидев себя, русалка вскрикнула от удивления и безумно расхохоталась.

Именно в эту минуту вошел кюре, решивший на всякий случай ее окрестить. Когда он попытался снять с нее чепчик, она чуть было глаза ему не выцарапала, этому кюре. Пришлось объяснить ей, что это всего на минутку; но она не выпустила из рук ни чепчика, ни золотых украшений и сама поправила свой костюм, как только кюре вышел.

Я просто умирал от желания взглянуть на нее. Поднявшись, я спросил удочки бургомистра, можно ли войти, и она открыла мне дверь. За моей спиной столпились пять моих матросов; последним шел парижанин, продолжавший прикладывать к глазу соляную примочку.

Я не узнавал русалку и глазами искал ее. Передо мной была красивая фризка, с чуть зеленоватыми волосами, это правда; но зеленое с золотом, как вы знаете, очень хорошо сочетается.

Дочка бургомистра сделала мне глубокий реверанс.

Русалка посмотрела, как это делает ее подружка, и сделала то же самое. Да, сударь, в этом вся женщина! Что за лицемерное создание! Всего два часа, как русалка познакомилась с людьми — и вот она уже плачет, смеется, смотрится в зеркало и кланяется. О, я тогда уже должен был понять; но что сделано, того не воротишь!

Я стал знаками с ней разговаривать и спросил, не голодна ли она. Мне было известно, что животных приручают с помощью лакомств, и — что поделаешь! — мне хотелось, хотя бы из любопытства, приручить эту женщину. Она кивнула; тогда я принес ей арбуз, виноград, груши — словом, все фрукты, какие смог раздобыть.

Она знала, что это: едва увидев их, она набросилась на них. Съев фрукты, она хотела съесть и тарелку, и стоило неимоверного труда убедить ее, что посуда несъедобна.

Кюре тем временем успел напакостить. Он объяснил дочке бургомистра, что морская дева хоть и рыба, но слишком похожа на женщину, чтобы оставаться в доме холостяка. Так что, как только она кончила есть, бургомистр с женой и второй дочкой явились за ней.

Свежеиспеченные подружки удалились, взявшись за руки.

Только русалка шла босиком: она не смогла надеть принесенные ей туфли. Нет, они не были ей малы, напротив, но к этой части своего костюма она привыкала дольше всего.

Подойдя к двери дома, она оглянулась на море; возможно, ей захотелось вернуться в старое обиталище, но для этого пришлось бы пробраться сквозь толпу местных жителей, собравшихся поглазеть на нее; к тому же она испортила бы свое красивое платье. И новоприбывшая, тряхнув головой, спокойно вошла в дом бургомистра, провожаемая криками всего населения Монникендама: «Бюшольд! Бюшольд!», что на местном наречии означает «Дочь воды».

Поскольку никто не знал ее имени, это прозвище осталось за ней.

Я не раз говорил, что женюсь только на русалке, и теперь получил то, чего хотел. Поэтому в тот же вечер приятели пили за мою будущую свадьбу с Бюшольд. Она была молоденькая, хорошенькая; мне нравилось, как она поглядывала на меня своими зелеными глазами, и она была немая. Черт возьми! Я тоже выпил за это.

Через три месяца она умела делать все, что делают другие женщины, не умела только говорить; в своем фризском костюме она была самой красивой девушкой не только во всей Голландии, но и во всех землях, где живут фризы; мне казалось, что я ей не противен, а сам я влюбился в нее как дурак. У меня были на нее все права: ведь это я ее нашел, и со стороны ее родственников препятствий опасаться не приходилось…

Я женился на ней.

В мэрии новобрачную записали Марией Бюшольд, поскольку господин кюре, когда крестил ее, счел самым подходящим для нее имя матери нашего Спасителя.

Я дал большой обед, затем был большой бал. Мария принимала гостей, изъясняясь с помощью знаков. Она пила, ела, танцевала — словом, обычная женщина, только немая как рыба.

Гости, видя, как она мила, как грациозна и как безмолвна, в один голос твердили: «Ну и повезло же этому черту Олифусу! Какой счастливчик!»

Назавтра я проснулся в десять часов утра. Она пробудилась раньше и разглядывала меня спящего. Неожиданно для нее открыв глаза, я заметил на ее лице удивительно насмешливое и злое выражение. Но стоило ей увидеть мой устремленный на нее взгляд, и лицо ее сделалось обычным, а я обо всем забыл.

— С добрым утром, женушка, — сказал я ей.

— С добрым утром, муженек, — ответила она.

У меня вырвался крик отчаяния, на лбу выступил холодный пот: моя жена заговорила.

Похоже, замужество развязало ей язык.

Это произошло двадцать второго декабря тысяча восемьсот двадцать третьего года.

— За ваше здоровье, сударь! — произнес папаша Олифус, поднимая второй стакан тафии и предлагая мне с Биаром последовать его примеру. — И никогда не женитесь на русалках!

Затем он вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил…

— Первое время моя жена пользовалась обретенным даром речи лишь для того, чтобы говорить мне нежности, и я утешился и перестал сожалеть об ее утраченной немоте.

И даже более того: в течение месяца я был вполне счастлив. Все меня поздравляли; один только парижанин, стоило мне похвастаться перед ним своей удачей, в ответ напевал насмешливую песенку:

Надо отдать ему должное, он никогда не доверял Бюшольд.

После месяца штиля погода начала портиться; пока было тихо, но такое спокойствие обычно предвещает бурю. Вы понимаете, что я, моряк, знал это и потому приготовился к шторму.

Все началось с моей поездки в Амстердам. Моя жена заявила, что я навещал там свою давнюю подружку, которая жила рядом с портом, и оставался у нее всю ночь, и если эта подружка вчера молчала, ничто не помешает ей заговорить завтра.

Ах да! Надо вам сказать, что меньше чем в неделю моя жена выучила все слова, а через месяц могла заткнуть за пояс всех болтунов Амстердама, Роттердама и Гааги, взятых вместе.

Больше всего в ее обвинении разозлило меня то, что все сказанное ею насчет моего визита в амстердамский порт было правдой: можно подумать, что ведьма меня выследила, вошла за мной в дом и видела все, что там делалось.