Георгий Холопов - Домик на Шуе

В двенадцатом часу ночи мы вернулись на командный пункт батальона. Аппетит у меня был волчий. Основательно проголодался и Воронин. В землянке мерцала коптилка, в глубине землянки за полевым телефоном сидел связист и всё вызывал «помидору», и Воронин, крикнув Никиту Свернигора, с удовольствием потёр руки, сказал:

— Поедим же сейчас огурчиков! Жаль, что нет помидоров. Салатик бы сделали…

Зашуршала плащ-палатка, и в землянку просунулась голова часового.

— А Свернигора нет, товарищ капитан. Как с обеда ушёл, так и не приходил ещё. Не знаем, что даже подумать. Может быть, кока разбудить, ужинать, наверное, хотите?

— Кто это? — спросил Воронин.

— А это я, часовой, комендор Алексеев.

— Не узнал. Не приходил, говоришь? Не знаете даже, что подумать?

— Так точно, товарищ капитан. Сказал, что часа через два будет, а прошло уже целых десять. Не случилось ли что с ним?

— Скажи коку, пусть накормит нас, пусть и чайку принесёт, — оборвал разговор Воронин, и, когда заглохли гулкие шаги часового, он ударил кулаком по шаткому столу: — Будь неладны эти огурцы! И зачем это я отпустил его в посёлок?

— А далеко ли до посёлка? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

— Близко. За это время можно было бы в Лодейное поле сходить и обратно вернуться.

В голову лезли всякие мрачные мысли (на войне всё может быть!), я чувствовал себя виноватым. Это я завёл разговор о «солёном и кислом», виноватым меня, по-моему, считал и Воронин, потому что он избегал моего взгляда и как-то даже недружелюбно косился в мою сторону, но в землянку с подносом в руке вошёл кок, накрыл стол, и мы сели ужинать.

Поужинав и принявшись за чай, мы снова заговорили о Свернигора. Комбат не на шутку забеспокоился о нём. Но, поразмыслив, что ночью он бессилен что-нибудь предпринять, сказал: «Утро вечера мудреней!», закурил и, не допив чай, лёг на койку.

Нам не спалось, где-то недалеко ложились снаряды противника, от каждого разрыва земля осыпалась с потолка, в землянке было душно, мы долго ворочались на своих койках, потом Воронин велел телефонисту узнать, куда бьют гитлеровцы, тот вызвал «репу», но «репа» ответила, что бьют не по её участку, а по «помидоре», комбат повернулся на другой бок, и вскоре я услышал его свирепый храп и сам заснул.

Где же в это время пропадал и что делал Никита Свернигора?

Придя в посёлок за огурцами, он не застал там и половины населения, — народ эвакуировался в Олонец и дальше на восток. Он обошёл все дома и безрезультатно: огурцов нигде не было. Возвращаться же с пустыми руками в батальон было не в характере Свернигора, и он долго сидел в доме у колхозного кузнеца и мучительно думал: куда бы ещё пойти?.. Поблизости, правда, были ещё кое-какие деревеньки, туда можно было бы сходить, но старик-кузнец предупредил его, что и там он уже никого не найдёт, колхозы снялись с мест… Можно было бы сходить за двадцать километров в Олонец, но и там, говорил кузнец, не было привоза огурцов, колхозникам было не до них в это горячее, военное лето.

И вот сидел Никита Свернигора и мучительно думал, куда бы пойти за огурцами, как в избу вошла подслеповатая старуха с клюкой в руке, пропела:

— Спасибо, Семёнушка, на хлебе, на милостыне, кормилец, спасибо, спа-а-сибо-о-о-о, — и низко, в пояс, поклонилась Свернигора.

— Что тебе, бабушка? — спросил он.

— Хлеба просят, беженцы, — сказал кузнец и подал старухе кусок хлеба.

— Спасибо, Семён Васильевич, на хлебе, на милостыне, кормилец, спасибо, спа-а-а-сибо-о-о-о, — вновь пропела старуха и поклонилась Свернигора.

— Бабушка, да ведь меня не Семёнушкой и не Семёном Васильевичем величают! Да и благодарить его надо, — кивнул он на старика.

— Мне бы рубля, сыночек, далеко, говорят, от ворогов уходить надо, — выпрямилась старуха, — не чаяла, не думала, что на старости лет останусь сиротой, и вот побираюсь по людям… Ох, ох, горюшко моё, ноженьки мои никудышные!

Свернигора достал из кармана деньги, протянул старухе червонец, спросил:

— А из какой ты деревни будешь, бабушка? Нет ли у вас там огурцов? Вот скажи, что есть огурцы, — и тридцати не пожалею!

— С того берега она, там теперь финны, — сказал кузнец.

Старуха, увидев, что в этой избе можно немного отдохнуть, присела на скамеечку, вытянула ноги, застонала: «Ох, ох, горюшко моё, ноженьки мои никудышные!» Потом сказала: «Да как же не быть огурцам-то, милый ты мой сыночек, кадка трёхведерная дома стоит, много и всего другого осталось этим антихристам-фашистам»…

— Да что ты говоришь, бабушка! — Свернигора вскочил с места. — Побожись, что правда, а? Побожись, тридцатки не пожалею!

Старуха посмотрела вокруг себя и не увидев нигде икон, повернулась к окну, глядящему на восток, и перекрестилась, да и не раз, а раз десять!

Выслушал старуху Свернигора, загорелся весь, подробно расспросил её о деревне, о её доме и решил: он проберётся на тот берег, в деревню, в дом, в котором жила старуха! Он достанет огурцы, выполнит приказание командира!

Решено — сделано. Он пришёл в расположение второго батальона, где наиболее удобно переправиться на ту сторону, среди белого дня переплыл Тулоксу, скрылся в лесу. У гитлеровцев на том берегу не было никаких оборонительных сооружений, со дня на день они собирались к новым наступательным боям, а потому для смельчака не представляло особого труда пробраться к ним в тылы.

В лесу Свернигора набрёл на тропинку и пошёл по предполагаемому направлению к деревне. По пути ему встречались группы вражеских солдат, велосипедисты, но он их удачно обходил или пережидал, спрятавшись в кусты, пока к вечеру не выбрался на дорогу, ведущую в деревню, и не увидел деревни. Взяв левее от дороги, он стал осматриваться вокруг… Пролежал он больше часа в кустарнике, дожидаясь сумерек, как вдруг где-то поблизости послышались голоса русских мальчиков, потом раздался звон пилы.

Он пошёл на звон пилы и вскоре на небольшой поляне увидел двух мальчиков в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, которые пилили поваленную наземь сосну. Метрах в пяти от них сидел рыжеволосый гитлеровский солдат. Положив рядом с собой автомат на траву, он что-то писал, слюнявя карандаш и сосредоточенно выводя строки.

Свернигора с такой стремительностью бросился на солдата, что тот и опомниться не успел, как уже лежал с кляпом во рту. Он стянул ему назад руки и связал ремнём, а мальчики, навалившись всем телом на солдата, в неистовом восторге, точно коня, стреножили его.

Свернигора вскочил на ноги, крикнул мальчикам:

— Айда, ребятки, деревню брать!

Мальчики кинулись обнимать его, и младший сказал: