Марк Азов - Визит «Джалиты»

— Теперь ты понимаешь, матросик, почему я хотела уехать от них всех. Но ты же сам первый меня обдурил. Хотя не ты последний — союзники тоже. Три военные эскадры обдурили: английская, французская, ещё и греческая. Чем я их только не подмазывала! Розовое масло, его напёрстками меряют, бидонами таскала! Монастырский жемчуг гранёным стаканом, как семечки на базаре, сыпала в карманы боцманов! И что? Миноносцы только хвостиком вильнули и уплыли в синее море! Что же мне теперь, за вероломство союзников у стенки стоять?

— Это все вы расскажете в ЧК.

При слове «ЧК» мадам обмерла.

— Я вам полчаса вбиваю в голову, — продолжал Гриша, — за пособничество контрреволюции и укрывательство народного добра, а также спекуляцию продовольствием никто вас по головке не погладит.

Гриша встал и направился к двери. Мадам немедленно выскочила и перегородила ему дорогу.

— Бодайтесь, — сказал Гриша, втягивая голову в плечи и наклонясь вперёд, — посмотрим, кто кого.

Мадам поглядела на Гришину круглую голову, на загорелый крутой лоб, блестящий, как металлическая болванка, и заплакала.

— Голубчик! Ну не выдавай ты меня, дуру! Ну польстилась на то, на сё, выменивала у Марии вещи на продукты. Так с таких же, как она, грех не брать. Для Марии вещи — это сор. Она их не доставала, они на неё сами сыпались. Ты не поверишь, матросик, выгребает из гардероба горжетки из лис, не рыжих, а красных. Царских! Как будто это портянки! И проедает со своим выводком в один день без единого стона души. А я бы удавилась! Я же не мадемуазель Забродская, не профессорская дочка. Пансион, где я обучалась, сам знаешь, не институт благородных девиц, даже не ресторан первого разряда. Что мы там проходили? Брать! За все брали: за разбитую посуду, за подбитый глаз…

— Это забыть пора, — сказал Гриша, — вы жена капитана.

— А где он, капитан? Где плавает, в каких морях? Может, и рад бы вернуться, да белые не отпустят и красные вряд ли примут. Нет у меня, матросик, ни капитана, ни корабля! Одна осталась при разбитом корыте.

Грише даже жаль её стало. Тем более что судьба этого неведомого капитана была на редкость схожа с его собственной судьбой.

— Ну ладно, — согласился Гриша, — в политику я не лезу. Но меня, как бывшего моториста, интересует чисто технический вопрос: чем вы глотку смазываете, что у вас кусок не застревает, когда голодные дети смотрят в рот?

Мадам проглотила слезы. Гриша с удивлением следил, как её глаза высыхали и вновь становились мокрыми. Эти новые слезы, Гриша не сомневался, были самые настоящие, без «туфты».

— Где ты такую бабу видел, чтобы детей не любила? — заговорила она уже не боцманским, а обыкновенным женским голосом. — Такая каракатица одна на миллион. Мне бы самой ребёночка… Так бог не дал. Я у Марии Олюню просила, самую махонькую, удочерить. Отказала. Может, ещё родители найдутся, говорит. А у меня сердце кровью обливается: детки, как снежиночки, тают… Пусть не даром, за вещи, а всё-таки я их кормила в самое трудное время. Это моё оправдание перед богом, что своих не нарожала!

Гриша понял, что пора ковать железо.

— За бога я не ручаюсь, — сказал он важно, — а что касается Советской власти, могу быть свидетелем, что вы добровольно сдаёте продукты государственному санаторию.

— Так ведь ключ у Гурова.

— Значит, не договорились.

Гриша решительно открыл дверь и вышел.

Мадам выскочила следом:

— Ну кто же так торгуется? Давай не по-твоему, не по-моему. Есть ход, про который и Гуров не знает.

Мадам подвела Гришу к решётке забора. Там среди бурьяна торчала из земли какая-то широкая труба квадратного сечения, накрытая сверху двускатной крышей наподобие домика.

— Тут винные погреба проходят от пансиона под ваш санаторий: эта труба для вентиляции. Только сюда не то что ты — пацан не пролезет.

Гриша хитро усмехнулся:

— Пацан, которого вы, мадам, выкармливали, пролезет в дырочку от макаронины.

Узкий луч дневного света из вентиляционной трубы прорезал тьму погреба. Сперва в этом луче повисли ноги мальчика, потом он спрыгнул, зажёг свечу. Огонёк осветил лицо Коли, ящики, мешки, бочки, коробки. Тускло поблёскивали жестяные банки. Все это громоздилось до потолка и образовало узкий коридор. Некоторые ящики были повреждены (видно, сгружали наспех). В ящиках оказались галеты — очень вкусное солоноватое печенье, шоколад, засушенные и засахаренные фрукты. Коля сроду не видел такого богатства. А в одном из ящиков лежали «фрукты» покрупнее, завёрнутые в промасленную бумагу. Коля развернул. Гранаты-лимонки. Много ребристых гранат в гнёздах. Коля открыл картонную коробочку, похожую на пенал, там были запалы к гранатам.

Вдруг в конце коридора заскрипели ржавые петли и образовался узкий прямоугольник света, который постепенно расширялся: открывалась дверь. Коля попятился и приткнулся спиной к пирамиде ящиков. Один чуть не упал ему на голову. Он хотел его с силой отпихнуть и замер. На ящике был нарисован череп и написано: «Динамит!» Вся пирамида состояла из таких же ящиков. Коля дунул на свечку, но погреб уже освещался дневным светом через открытую дверь. Коля поспешил спрятаться за ящиками.

Вошли двое — Гуров и Дубцов в цивильных костюмах.

— Как видишь, Виля, я неплохо поработал, — сказал Гуров. — Из таких складов мы будем подкармливать наши боевые группы в лесу. Кое-что пустим на чёрный рынок. Подрыв экономики. Уверен — ты Маркса не читал, пренебрёг. Значит, будешь подрывать экономику динамитом, — Гуров расхохотался.

— Если бы я тебя расстрелял тогда на дороге, как вражеского агента, было бы ещё смешней, — сказал Дубцов.

— Ну не мог же я все тебе выложить так, за здорово живёшь, — стал объяснять ему Гуров, — мы оставляли склады не для «белого дела» вообще, это слишком расплывчато, а для нашей организации, в которой ты не пожелал бы состоять. Мы, сторонники твёрдой руки, хотим, чтобы у России был царь похлеще Ивана Грозного, — тогда уж никаких революций. И ради этого святого дела не брезгуем ничем и никем, даже бывшими секретными агентами охранного отделения. Я сам — в прошлом жандарм, «цепной пёс» не только для большевиков, но и для розовых интеллигентов, вроде тебя. Вы, помнится, таких, как я, полицейских ищеек, на порог не пускали. А теперь вы, спасая шкуры, за границу улепётываете, а мы, кого вы в приличный дом не пускали, остаёмся спасать Россию.

Коля слушал, подпирая спиной ящики, готовые в любой момент рухнуть.

— Я хотел бы, — сказал Дубцов, — чтобы меня и в дальнейшем принимали в приличных домах. Ну, на худой конец, оставить о себе добрую память у Марии Станиславовны. Это семья русского врача, Гуров, здесь всегда судили о человеке по одному, главному, признаку — как он относится к больным. А мы и так подмочили свои репутации. Мы вывозим или прячем продовольствие, а большевики снабжали санатории! Не спрашивая, между прочим, чьих тут лечат детей: офицерских или комиссарских.