Борис Перелешин - Заговор Мурман-Памир

– Трижды, четырежды опояшу земной шар стальным поясом, бросил пламя на севере и на юге… Что за чорт?

Разрасталась какая-то минутная боязнь и радость огромных расстояний. Вдруг увидел перед собой раскрытые глаза Бурундукова. Они жили тем же. На одну только секунду. Потом Бурундуков спросил:

– Да сколько верст-то до Памира будет?

– Не знаю, тысяч десять.

– Больно много.

Стали считать по карте. Ничего не выходило. Вдруг на столе нашелся старый календарь. Прочли. До Ташкента: три тысячи. Дальше ерунда. Сотни. До Мурмана того меньше. Ну не так-то и много.

Вошел Т.

– Едете!

В тот же день вечером Файн улегся на полку штабного вагона. Полка дрогнула. На секунду перед глазами развернулась та же невообразимость пространства, лицо Бурундукова, уносящегося в какую-то бесконечность. Огромная, на весь мир раскинувшаяся, карта. В тот же день Р., садясь в автомобиль, ругался:

– Фантазерство это в сущности. Для связи с англичанами – отделение на Мурмане! Когда англичан в Москве пруд пруди. Против самой посылки обоих работников возражать, конечно, не приходится.

Т. с головой ушел в навалившиеся дела. От уехавших никаких донесений не поступало. Бумажку подшили к делу. В ближайшее время в Чрезвычайной, если встречались двое и если им хотелось шутить, один, подмигивая, говорил:

– Значит, говоришь, Мурр-ман… Дай папиросу.

Другой отвечал:

– Памир.

Оба хохотали.

По вечерам на улицах еще постреливали. Днем проходили процессии с красными знаменами, звучали слова о национализации крупных предприятий, о незыблемости хлебной монополии, о порядке выполнения Брестского мира.

Но в маленьком особняке по одному из мертвых переулков, зажатых между Пречистенкой и Арбатом, этих слов не слышали. Окна особняка смотрели тускло. Внутри особняк был уже зажат мертвой хваткой истории. В распоряжении вдовы тайного советника и ее сына, лицеиста, владевших особняком, остались теперь только две комнаты.

Сквозь тусклые стекла совершенно не видно было огромную разутую Россию, готовившуюся преломить последний кусок хлеба, в твердой решимости не отдать с бою завоеванные земли и фабрики. Ничего этого в особняке не знали. Зато пересыпали ежеминутно:

– Немцы.

– Англичане.

– Японцы.

– Американцы.

Даже:

– Турки.

Расстояниями совершенно не считались.

– Японцы подошли к Уралу!

– Англичане идут из Туркестана!

Все это преломлялось к тому же в ссылках на каких-то прозорливых старушек и какого-то всеми на Арбате чтимого Матвеича, на точные предсказания о дне и часе восстановления русской монархии.

Вторым – и главным – следствием широчайших планов являлось: тоскливое – ничего неделание на продаваемые кольца, брошки, серебро, золото и морфий и кокаин.

Сырое, но еще по-зимнему снежное, мартовское утро. Лицеист, чистенький, но уже без прежнего шика, растянулся в кресле. Рядом раскинулась огромная – от Мурмана до Памира – карта того, что вчера называлось Российской империей, сегодня же являлось беспорядочным стадом рождающихся коммун и республик.

В карте торчали флажки, все больше красные. Еще на этой неделе Оренбург и Ростов украшены были национальными флагами, но давно уже этим флагам там нечего было делать.

Теперь, казалось, оставалось одно: передвинуть национальные флажки куда-то совсем к Каспийскому морю, или еще, пожалуй, за китайскую границу (где им торчать собственно вовсе не полагалось), просвистать «кокаинетку» и замолкнуть…

Вместо этого лицеист побарабанил пальцами по столу и сказал:

– Надо ускорить выступление.

Длинный в дымчатом пенснэ неслышно ответил:

– Когда оперировать приходится такими расстояниями, какими оперируем мы, главным действующим лицом является время.

– Совершенно верно, но события могут нас опередить.

В дымчатом пенснэ смотрел вопросительно:

– Вы думаете? Советская власть?..

– Ну?

– Укрепляется?

– Ерунда.

– Красная армия…

– Ерунда.

Длинный умолк.

– Не в том дело. Нас могут опередить другие группы. Моментом наивысшего ослабления советской власти и следовательно наиболее возможным моментом ее свержения явится конец мая…

– Что, кстати, вполне соответствует мнению замечательной рукописной брошюры, вышедшей из Троицкой лавры…

– Ах, на этом, я думаю, все же мы не будем базироваться…

– Нет, почему же в манифесте…

– Позвольте, до манифеста еще далеко. Не перебивайте! Короче говоря, возможны разнородные выступления. Принимая же во внимание наличность группировок…

– Немецкая ориентация?

– Вот именно. Она, несомненно, усиливается. Кадетство к ней определенно склоняется. Но и среди придворных кругов, вы знаете, эта точка зрения имела сторонников.

– Совершенно верно, передается из рук в руки письмо государя императора к Вильгельму.

– Оно явно подложно…

– Не скажите, Балашев видал подлинник…

– Во всяком случае здесь много возможностей. Мы же на это пойти не можем. Я полагаю, что надо спешить.

– Но…

– Последнее донесение Берендеева вы знаете. Опыт, наконец, удался.

– Не вполне.

– Но достаточно для нашей цели. И вот вчера и сегодня я склоняюсь к тому, чтобы Шефтеля и Берендеева вызвать немедленно сюда. Выступление необходимо организовать в начале мая. Для этого им надо быть здесь в апреле.

– Знаете, идея эта мне нравится.

– Тогда сейчас же посылаем телеграмму.

– Но барон?

– Барон?

– Я полагаю…

– Наша организация кажется не республика, к тому же барона нет уже целую неделю. – Может, его не будет еще месяц.

– Это меня серьезно беспокоит…

Из-за двери позвали:

– Вадим, Вадим.

Лицеист вышел в соседнюю комнату.

Там старушечий шопот, путаясь, сообщил:

– …бьется головой о дверь, все время кричит, боюсь, как бы не услышали.

Лицо Вадима стало совершенно каменным.

– Но верхние-то двери закрыты?

– Закрыты все время.

– Нельзя ли забросить чем-нибудь мягким, мешками какими-нибудь, чтобы звук не проходил.

– Попробую.

Вадим вышел в коридор, спустился по лесенке вниз, очутился в подвале перед железной дверкой. Дверка дрожала от чьих то ударов.

– Барон?

Дребезжащий голос из темноты выкрикнул:

– До каких пор вы будете морить меня голодом?

– До тех пор, пока вы не сообщите мне берендеевского ключа.

– Сообщить вам, чтобы вы после этого застрелили меня, как собаку?