Шарль Нодье - Жан Сбогар

— Мне кажется, Лотарио, — возразила г-жа Альберти, — что вы сами создаете какие-то химеры, чтобы потом сражаться с ними. Я не вдумывалась, я даже не пыталась поглубже вникнуть в эту странную тайну, заставившую вас так рано отказаться от всех преимуществ, на которые все ваши достоинства давали вам право рассчитывать в свете; но моя жизнь нераздельно связана с жизнью моей сестры, а мне уже известно, что она готова подчиниться всем диким прихотям вашей философии до той поры, пока вам не угодно будет вернуться к образу жизни, более достойному ее и вас. Она одна лишь имеет право опровергнуть мои слова.

— Поедем в Клементинские горы! — воскликнула Антония, бросаясь в объятия сестры.

— Клементинские горы! — вскричал Лотарио. — И Антония поехала бы туда? Она последовала бы за мной? О, ужели же отказ от такого счастья — еще недостаточная кара для меня?

Дверь открылась, и вошли обычные гости.

Ледяной холод овладел вдруг сердцем Антонии. Лотарио тихо приблизился к ней и, прикрывая свой порыв маской светской учтивости, тихо повторил:

— В Клементинские горы! И Антония поехала бы туда?

Антония взглядом искала сестру.

— Да! — произнесла она и прибавила, указывая на г-жу Альберти: — Поехала бы всюду — с ней и с Лотарио.

— Дайте мне помечтать, — тихо продолжал он, — помечтать о счастье, которое мне суждено или которое я утратил. Я слишком взволнован, чтобы ясно разглядеть сейчас свое будущее… Завтра… завтра или никогда!

Лотарио вышел в величайшем смятении; на сердце у Антонии было не менее тревожно. К ее тревоге постепенно примешивалось чувство страшной растерянности. Два часа спустя в комнату вошел Маттео и подал Антонии письмо, которое та передала г-же Альберти. Они были одни. Записка гласила следующее:

Никогда, Антония, никогда! Не вините меня, забудьте меня, немного поплакав обо мне. Я отказываюсь от всего — от единственного счастья, которое было когда-либо доступно моему бедному сердцу. Теперь я стану искать смерти, слишком долго щадившей меня. О моя Антония! Если мир, в который ты веришь, может когда-нибудь открыться на крик раскаяния; если среди детей божьих нет ни одного, осужденного заранее, — я увижу тебя вновь. Увидеть тебя вновь! Увы! Никогда, Антония, никогда!

Г-жа Альберти прочитала эти строки дрожащим голосом, не решаясь поднять глаза на сестру. Взглянув на Антонию, она испугалась ее бледности и неподвижности. Страшный удар нанесен был этому слабому сердцу, и г-жа Альберти поняла, что удар этот непоправим.

В тот же день в Венеции уже все знали об отъезде Лотарио, и, как всегда, эта новость породила множество разнообразнейших толков, одни причудливей других. Когда Антония, придя в себя, стала наконец раздумывать об этом отъезде, она так ничем и не смогла объяснить его; она чувствовала лишь, что здесь заключена страшная тайна, — и у нее замирало сердце и мутился рассудок, едва она пыталась, разгадать ее. Один только раз ей на мгновение показалось, что она близка к разгадке. С того дня как Лотарио сказал Антонии последнее слово прощания — «завтра или никогда», ее старались не впускать в комнату, вызывавшую в ней тяжелые воспоминания и мучительные сожаления. Как-то ей удалось проникнуть туда без свидетелей, и здесь, глядя в задумчивости на то место, где Лотарио расстался с ней, Антония заметила на полу у стула, на котором она тогда сидела, маленькую записную книжку в сафьяновом переплете со сломанной стальной застежкой. Она тотчас подняла ее, и, подумав, что в ней, быть может, и заключено объяснение, которого она так ищет, и что Лотарио не без намерения оставил ее на этом месте, поспешила открыть эту книжечку и быстро пробежала ее взглядом. В ней было не более двенадцати разрозненных листочков, исписанных то карандашом, то пером, в зависимости от обстоятельств, при которых мысли эти приходили на ум Лотарио.

Две или три строчки были начертаны кровью.

Связи между ними почти не было; но все они были внушены тем роковым духом парадоксальности, той дикой, исступленной мизантропией, что всегда преобладала в его речах.

Антония, слишком взволнованная чувствами, наполнявшими ее сердце, не вдумывалась в смысл этих строк и видела в них только то, что и в самом деле было там наиболее примечательным, — странные образы, мечтательные размышления, черты какой-то мрачной силы; но она не находила здесь ничего, что рассеяло бы или подтвердило ее сомнения. Она закрыла книжечку Лотарио и спрятала ее у себя на груди, не сказав ничего г-же Альберти.

Гора Тавр[20] вознеслась главой своей над всеми холмами; один из них молвил ей: «Я всего лишь холм, но во мне скрыт вулкан».

Что такое общество? Горсточка патрициев, дельцов и авгуров, а по ту сторону — весь род человеческий в пеленках и на помочах.

Законодатели восемнадцатого века подобны архитекторам Ликерия, которые устремляли ввысь стены здания, не думая о его фундаменте.

Одряхлевшими народами надо править. Развращенные народы надо подавлять.

Свобода — превосходная пища, пригодная только для здоровой и крепкой молодости.

Когда политика становится искусством произносить слова — все погибло. Есть на свете нечто еще более презренное, нежели раб тирана: это простофиля, обманутый софизмом.

Непостижимо, что люди могут устраивать резню из-за своих прав, в то время как эти мнимые права человека — лишь мистические слова, толкуемые адвокатами. Почему человеку никогда не говорят о первом из прав человека — о его праве на участок земли, определяемый соотношением людей и территории?

Что это за закон, на первой странице которого начертаны эмблемы равенства и само это слово? Может быть, это закон о земле? Нет, это договор о продаже, по которому народ отдается во власть богачей интриганами и крамольниками, жаждущими сделаться богачами.

Человек льстит народу. Он обещает служить ему. Вот он достиг власти. Все думают, что он потребует раздела богатств. Не тут-то было. Он приобретает богатства и вступает в союз с тиранами для раздела народа.

Священным словом евреев является «золото». Существует способ так шепнуть на ухо судьям земным, что противник ваш упадет поверженным насмерть.